Он придвинул стул к маленькому письменному столу Матильды и полюбовался гравюрами дядюшки Анси[15], изображающими его родной Кольмар в 1910-е годы, потом заметил книгу, посвященную истории Мекнеса. На столе валялся листок дешевой бумаги для писем, рядом – черновики с перечеркнутыми строчками. Доктор достал из кожаной сумки бланк рецепта и выписал лекарство. Открыл дверь и поискал взглядом мужа. В коридоре стояла только тощая лохматая девочка. Она опиралась о стену и держала в руке куклу, всю в пятнах. Пришел Амин, и врач протянул ему рецепт:
– Поезжай в аптеку и привези вот это.
– Что с ней, доктор? Ей уже лучше?
Врач, кажется, рассердился:
– Поторапливайся.
Доктор закрыл за собой дверь в спальню и уселся у изголовья больной. Ему показалось, что он должен ее защищать, и не от болезни, а от той ситуации, в которой она оказалась. Сидя рядом с этой обнаженной, обессиленной женщиной, он представил себе ее близость с этим страстным арабом. Представить было несложно, особенно потому, что он видел в коридоре отвратительный плод их союза, и ему сделалось тошно: все в нем восставало против этого. Конечно, он знал, что мир изменился, что война опрокинула все правила, все законы, как будто людей поместили в банку и взболтали, и при этом соединились тела, которые, по его убеждению, не должны были соприкасаться, ибо это выходило за рамки приличий. Эта женщина спала в объятиях волосатого араба, деревенщины, обладавшего и повелевавшего ею. Это было несправедливо, противоречило порядку вещей, подобные любовные истории создают хаос и приносят несчастье. Полукровки – предвестники конца света.
Матильда попросила пить, и врач поднес к ее губам стакан с прохладной водой.
– Спасибо, доктор, – сказала она и сжала его руку.
Осмелев от этого доверительного жеста, врач спросил:
– Простите меня за нескромность, дорогая мадам. Но я не могу не полюбопытствовать. Какого черта вас сюда занесло?
Матильда была слишком слаба, чтобы говорить. Ей захотелось расцарапать руку, в которой она все еще сжимала ладонь врача. Откуда-то из глубины, из недр рассудка с трудом всплывала мысль, пытаясь добраться до сознания. В ней зрело возмущение, но не было сил действовать. Она с удовольствием отразила бы удар, меткой репликой ответила бы на его замечание, которое привело ее в ярость. «Занесло». Как будто ее жизнь – всего лишь случайность, как будто ее дети, ее дом, все ее повседневное существование – не более чем ошибка, заблуждение. «Надо будет сообразить, что на это отвечать, – подумала она. – Надо создать панцирь из слов».
Все дни и ночи, что Матильда не выходила из спальни, Аиша умирала от беспокойства. Что с ней будет, если мать умрет? Она металась по дому, словно муха, накрытая стаканом. Она таращила глаза, задавая немой вопрос взрослым, которым все равно не верила. Тамо нянчилась с ней, осыпала нежными словами. Она знала, что дети, совсем как собаки, понимают, что именно от них скрывают, и чувствуют смерть. Амин тоже был выбит из колеи. Дом стал унылым без придуманных Матильдой игр, без дурацких розыгрышей, которые она устраивала. Она ставила над дверью маленькие ведерки с водой, зашивала изнутри рукава куртки Амина. Он отдал бы что угодно, лишь бы она встала с кровати и затеяла игру в прятки среди кустов в саду. Или, фыркая от смеха, рассказала историю из эльзасского фольклора.
* * *
Во время болезни Матильды вдова Мерсье часто приходила ее проведать и приносила почитать романы. Матильда не пыталась понять, с чего вдруг вдова одарила ее своей дружбой. Прежде их отношения были весьма сдержанными, они махали друг другу в знак приветствия, когда встречались в полях, или посылали друг другу фрукты, когда урожай был обильным и плоды все равно испортились бы. Матильда не знала, что в день Рождества вдова встала на рассвете и в полном одиночестве в своей спальне надкусила апельсин. Она снимала кожуру зубами, ей нравилось, когда во рту оставался горький привкус цедры. Она открыла дверь в сад и, несмотря на то, что все растения до единого сковал иней, несмотря на ледяной ветер, босиком вышла наружу. Крестьянку можно узнать по ступням: эти ступни не раз шагали по раскаленной земле, они не боялись жгучей крапивы, подошва у них загрубела и сделалась твердой, как копыта. Вдова знала свое владение до последней песчинки. Она знала, сколько камней лежит на земле, сколько розовых кустов на ней цветет, сколько кроликов роют в ней свои норы. В то утро она посмотрела на кипарисовую аллею и негромко вскрикнула. Роскошная живая изгородь из стройных кипарисов, служившая оградой ее земель, выглядела теперь как рот, в котором недоставало одного зуба. Она позвала Дрисса, который пил чай в доме:
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– Дрисс, иди сюда, да поживей!
Слуга, заменявший ей компаньона, сына и мужа, прибежал со стаканом в руке. Она ткнула указательным пальцем в направлении пропавшего дерева, и Дрисс некоторое время пытался сообразить, что она имеет в виду. Она прекрасно знала, что Дрисс будет призывать духов, будет предостерегать ее, убеждать, что кто-то навел на нее порчу, потому что Дрисс мог объяснять явления, выходящие за рамки обыденности, только вмешательством колдовства. Старуха, выразительное лицо которой было исчерчено морщинами, уперла кулаки в тощие бедра. Она приблизила свой лоб ко лбу Дрисса, и ее серые глаза заглянули в глубину его глаз.
– Что ты знаешь о Рождестве? – спросила она.
Он пожал плечами. «Да толком ничего», – как бы хотел сказать он. Перед ним прошло не одно поколение христиан, бедных крестьян и утопающих в роскоши землевладельцев. Он видел, как они копают землю, строят дома, спят в палатках, но ничего не знал об их частной жизни и верованиях. Вдова похлопала его по плечу и рассмеялась. Ее смех был искренним и звонким, серебристым и свежим как цветок и далеко разносился в тишине полей. Дрисс кончиком пальца почесал голову; всем своим видом он выражал недоумение. Действительно, какая-то бессмысленная история. Видать, какой-нибудь джинн задумал отомстить вдове, и пропавшее дерево – это знак того, что на нее наложены чары. Он вспомнил, какие слухи ходили о его хозяйке. Говорили, что она похоронила в своих владениях много мертворожденных младенцев и даже зародыши, которых не смогло выносить ее тощее чрево. Что однажды в дуар прибежала собака, неся в зубах крошечную детскую ручку. Кое-кто утверждал, что по ночам к ней наведывались мужчины и находили утешение у нее между ног, и хотя Дрисс все дни проводил в поместье, хотя он был свидетелем аскетической жизни хозяйки, он все же прислушивался к сплетням, и они его тревожили. У нее не было секретов от него. Когда ее мужа мобилизовали, когда он попал в плен, а потом умер в лагере от тифа, именно Дриссу она поведала о своем великом смятении и горе. А он восхищался ее отвагой и долго не мог прийти в себя, увидев, как плачет женщина, которая ловко управляет трактором, ухаживает за скотом, уверенно и властно отдает распоряжения работникам. Он был признателен ей за то, что она дала от ворот поворот своему соседу Роже Мариани, который приехал из Алжира в 1930-е годы, незадолго до нее и ее мужа Жозефа, и жестоко обращался со своими работниками, руководствуясь единственным правилом: арабский труд – рабский труд.
Вдова скрестила руки на груди и замерла в молчании и неподвижности на несколько минут. Затем быстро повернулась и на прекрасном арабском языке сказала Дриссу:
– Забудем об этом, ладно? А теперь за работу!
Потом еще несколько дней, стоило ей вспомнить об исчезнувшем дереве, как все ее тщедушное тело начинало сотрясаться от смеха. С тех пор она прониклась тайной симпатией к Матильде и ее мужу. А после праздников, которые она провела в одиночестве в своих владениях, она решила нанести соседям визит и обнаружила, что Матильда еле жива после болезни. Старуха спросила, что она может для нее сделать, а заметив на софе, где Матильда лежала целыми днями, романы с обтрепанными углами, предложила принести ей книги. Эльзаска, глядя на нее блестящими от жара глазами, взяла ее за руку и поблагодарила.