— Господин Литвинов, не приведет ли новое назначение к изменениям во внешней политике?
— Нет, у меня был опытный предшественник, и мы с ним активно работали сообща над одним и тем же. Но уже из первой тронной речи Максима Максимовича было видно, что изменения в политике будут. Хотя он уже не первый год был фактическим наркомом, исполнять обязанности и быть полноправным хозяином — вещи, все же, разные. И вот теперь, получив полную волю, Литвинов сразу же показал зубы Германии. Формально он не назвал «поименно» ни одной страны, а сказал так:
— Мы не скрываем, что при осуществлении нашего растущего экономического строительства мы хотели бы рассчитывать на дальнейшее расширение экономических связей с другими государствами. Но здесь мы встречаемся с противоположными стремлениями отдельных враждебных капиталистических групп. Их усилия направлены как будто бы главным образом против нашего экспорта, но на самом деле против всего нашего внешнего товарооборота, ибо. сокращение нашего экспорта неизбежно привело бы и к соответственному сокращению нашего импорта. Сказано было хитро. Германия стала не просто нашим главным торговым партнером, а подавляюще главным. Обширность связей — неизбежные недоразумения. Однажды так уже было в отношениях России и Германии — в прошлом веке. И тогда как раз экспортно-импортные неурядицы помогли врагам российско-германской дружбы развести нас и привязать Россию к Франции, потом — к Антанте, а в конце концов — к губительной и ненужной для России мировой войне. Теперь возникали неясные перспективы того, что все могло повториться. И скрытые литвиновские угрозы уже в первом интервью не могли немцев не настораживать. Тем более, что последние два года Чичерин на дела НКИД уже почти не влиял, вся оперативная работа шла под рукой Литвинова. А чем прочнее сидел в кресле Литвинов, тем хуже становились наши «немецкие» дела. А ведь импорт из Германии был особого рода: мы импортировали оттуда наше независимое будущее, нашу индустриальную мощь. Бороться за наш экспорт, конечно, надо было. Но грозить? Такой подход выходил боком прежде всего нам. Литвинова и новую когорту литвиновцев это не смущало. С конца 1929 года под влиянием Литвинова все суше, официальнее, придирчивей к второстепенным мелочам становится окраска берлинских бесед нашего полпреда Крестинского и его зама Бродовского со статс-секретарем МИДа Шубертом и министром иностранных дел Курциусом. Соответственно возникает нервозность и в московских беседах Литвинова и Стомонякова с послом Германии фон Дирксеном. А их главной темой становятся не экономические связи, а советские претензии к тону немецких газет, ведуших-де «антисоветскую травлю». «Известия» 24 апреля 1930 года в передовой, посвященной четырехлетию Берлинского советско-германского договора, не нашли никаких более добрых слов, кроме вот таких: «Вся тактика германского правительства сводится к нагромождению претензий, имеющих цель задним числом оправдать злопыхательство германской прессы и злобные антисоветские выступления». Эту фразу можно было на долгие годы взять эпиграфом ко всей литвиновской «германской» политике, хотя рыльце троцкистско-зиновьевской Москвы было очень в пуху: многочисленные советские учреждения в Германии действительно использовались как опорные базы германской Компартии. 19 ФЕВРАЛЯ 1930 года полпред в Германии Крестинский после десятинедельного перерыва увиделся со статс-секретарем аусамта (германского министерства иностранных дел) Шубертом. Встретились они внешне тепло, но разговор сразу пошел о процессе по делу фальшивых червонцев. В Германии была раскрыта шайка фальшивомонетчиков, связанных с грузинскими меньшевиками. Судили их мягко, но что с того СССР? Шум в газетах? «Тонкие» намеки на причастность к «делу» Советов? Так на то и «свободная» печать. Тем более, что какие-то акции с фальшивыми долларами СССР, возможно, тогда и проводил. И намеки прессы какое-то основание, надо полагать, имели. Перебежчик из Разведупра Вальтер Кривицкий позже прямо подтверждал слухи как достоверные, и хотя Кривицкому верить надо с очень большой оглядкой, человеком он был информированным — этого у него не отнять. Так или иначе, особого ущерба берлинский процесс нам не принес. Другое дело парижский процесс по делу о фальшивых векселях берлинского торгпредства. Служащий торгпредства Савелий Литвинов с группой сообщников сфабриковал их на 200 тысяч фунтов стерлингов. Это была очень приличная сумма, «тянувшая» на 25 миллионов франков. Векселя скупил за 200 тысяч франков французский делец Люц-Блондель и предъявил их нам к оплате. Берлинское торгпредство возбудило против группы Литвинова дело, но парижский уголовный суд присяжных ее оправдал, а в феврале 1930 года судебный исполнитель гражданского суда департамента Сена наложил арест на имущество нашего парижского торгпредства стоимостью 31 миллион 200 тысяч франков. 2 апреля председатель парижского Коммерческого суда разрешил провести опись обстановки торгпредства в обеспечение претензии Люц-Блонделя. Вот уж тут французская пресса порезвилась вволю. Скажу сразу, что эта невеселая история тянулась три года, пока тот же Коммерческий суд не признал векселя недействительными. И вот Крестинский ставил эти две акции на одну доску и хвалился тем, что советская-де печать на берлинский приговор реагировала гораздо спокойнее, чем на парижский. Еще бы! Шуберт же просто взял в руки вырезку из «Известий» и сказал:
— Господин Крестинский! Здесь написано, что германское правительство и прокурор ответственны за оправдательный приговор. Но мы же все время были в контакте с Бродовским. Вы знаете, что мы сделали все, от нас зависящее, и давали директивы прокурору, а тот настаивал на обвинении и неприменении амнистии. И вот теперь ваша правительственная газета позволяет себе утверждения, противоречащие действительности. Как же можно допускать такое? Появление таких статей не способствует добрым отношениям. Нужно раз и навсегда договориться и положить конец возможности появления таких извращающих действительность статей… Однако для литвиновского НКИДа это было только началом. И приходится повторять: на долгие годы обычной практикой нашего берлинского полпредства станет придирчивое, капризное выискивание всех «блох» в германской прессе и раздувание этих газетных и прочих мелких инцидентов до размера серьезных межгосударственных осложнений. Выражение «газетная травля» окажется в лексиконе советских дипломатов в Берлине наиболее употребительным. А для германских послов в Москве такой же обычной (и безуспешной) практикой станут попытки воззвать к здравому смыслу Литвинова и его заместителей. Казалось бы, прямые дипломатические контакты с нашим основным торговым партнером своей главной темой должны иметь экономику. Тут всегда было много тонких, спорных моментов и не всегда с ними могло справиться непосредственно торгпредство. Казалось бы, контакты с дипломатией великой культурной и научной державы должны были расширять общее сотрудничество и в этих сферах — таких благотворных для дружбы народов. Увы, беседы Крестинского, Бродовского, Бессонова и в меньшей мере Хинчука были уныло похожи одна на другую: «Берлинер Тагеблат» написала, «Франкфуртер Цайтунг» (между прочим, газета, чьим корреспондентом был Рихард Зорге и которая была тесно связана с еврейским капиталом Германии) оклеветала, «Ангриф» и «Фолькишер Беобахтер» исказили, а в Мюнхене кого-то там на целых шесть часов арестовали… Что ж, бывало всякое — в Берлине даже американцев после 1933 года арестовывали и порой допускали рукоприкладство. А ведь они не вмешивались во внутренние дела Германии, поощряя работу компартии, в отличие от наших сотрудников. Американские послы относились к этому «философски», то есть протестовали, а в общем-то плевали. Литвинов же и его НКИД сразу из мухи раздували если не слона, то вполне раздорную черную кошку. Вот и сейчас Крестинский в ответ на справедливейший упрек по адресу «Известий», в ответ на деловое предложение Шуберта стал возмущаться поведением германской прессы и германского правительства, не пресекающего-де «травли» против нас:
— Я считаю, что если в нашей прессе появляются статьи, неприятные для германского правительства, то начинает не наша пресса, и наша пресса помещает гораздо меньше такого рода статей.
— Но, господин Крестинский, у нас большинство газет независимо от правительства, а вы не только не отрицаете своего контроля над всей советской прессой, но даже провозглашаете его как основополагающий принцип. У нас немало врагов германо-советской дружбы, и газет в их руках хватает. Но ведь даже близкая к аусамту «Кельнише Цайтунг» не наш орган, в отличие от «Известий», имеющих высочайший официальный статус. Крестинский признавать нашу вину в чем-либо и за что-либо отказался раз и навсегда и поэтому он просто начал учить Шуберта, как немецкая полиция должна была вести себя с уполномоченным нашего торгпредства, «допустившим маленькое формальное упущение» и чуть ли не из-под полы предлагавшим немецким фирмам взрывчатку.