Читать интересную книгу Ярость жертвы - Анатолий Афанасьев

— Катенька!

— Гришенька, — пробасил Гречанинов. Не спрашивая разрешения, сел за баранку. Это тоже было нормально. Как утром Катя, я не собирался допытываться, куда он нас повезет. Вскоре он сам объявил:

— Доставлю вас, молодые люди, на дачу. Помнишь, Саша? Года три туда не заглядывал, надеюсь, не развалилась.

По дороге я большей частью дремал, привалясь к Катиному боку, а она поддерживала с Григорием Донатовичем светскую беседу:

— По-моему, я вас видела в каком-то спектакле. Вы ведь актер, верно?

— Только в той степени, — галантно отвечал Гречанинов, — как и все мы. Вы любите театр?

— Ой, когда-то обожала! В институте с подружкой ни одного спектакля в Лейкоме не пропускали. Увы, все это в прошлом. Разве теперь походишь в театр!

— А что такое?

— Григорий Донатович! Ну, во-первых, дорого. Во-вторых, там же такую абракадабру ставят, знаете, все эти отвратительные шоу. Как можно больше непристойностей и как можно меньше здравого смысла. Нет, это все не по мне.

— Вы предпочитаете классику?

— Если хотите, да. Нынешний театр рассчитан на взвинченную, ожиревшую публику — это противно. Для богатых дебилов и так полно удовольствий, зачем же еще поганить театр. Классика или современность — это неважно. Но пусть люди на сцене будут хоть чуточку лучше, умнее, чище, чем я. Иначе что получается: мы сейчас все в дерьме, я прихожу в театр, и там показывают то же самое дерьмо и при этом уверяют, что ничего иного человеку не дано. Нет уж, спасибо! Раньше я плакала в театре, теперь там и смеяться неохота.

— Однако вы строгий критик.

— Я вообще не критик. Но не желаю платить деньги за то, чтобы лишний раз наесться грязи.

Краешком глаза я заметил, как Гречанинов наблюдает за ней в зеркальце — пристально, доброжелательно.

— Перегибаешь, детка, — пробурчал я сквозь сон. — Не все так плохо в театре.

Потом, неизвестно в какой связи, они заговорили на другую тему, но начало я пропустил.

— …Значит, Катя, если бы ты их увидела, то узнала бы?

— Еще бы! Особенно этого Фантомаса с бритой головой. Его нельзя не узнать.

— И они ничего не требовали?

— Ничего. Только пригрозили.

— Как пригрозили?

— Ну, Фантомас пообещал, что в следующий раз доделают, что не успели. Чтобы я немного потерпела. Их же милиция спугнула.

— Редчайший случай, — насмешливо буркнул Гречанинов. Мы уже мчались по Щелковскому шоссе, и с солидным превышением скорости. У поворота на Валентиновку на посту ГАИ нас тормознули. Я закопошился, чтобы достать документы, но Гречанинов сказал:

— Не суетись, Саша.

Он вылез из машины, подошел к гаишнику, минуту с ним потолковал и вернулся. Движок не выключал. Поехали дальше.

— Сколько отстегнули? — поинтересовался я.

— Нисколько. Это знакомый.

Участок Гречанинова действительно был запущен до безобразия — трава по пояс, и больше ничего. Шесть соток буйных сорняков. Небольшой брусовый домишко (две комнаты и кухонька внизу, уютный жилой чердачок) тоже в полном забросе: посеревшие, без следов краски стены, кое-где прихваченные гнилью. Двое мужчин в шортах, голые по пояс, помахали нам с соседнего участка:

— С приездом, Григорий Донатович!

Гречанинов приветливо с ними поздоровался, но на их движение подойти к изгороди никак не отозвался. По заросшей дорожке, как по целине, мы подступили к дому, и Григорий Донатович отомкнул навесной замочек, точно такой, какие вешают на почтовых ящиках.

— Ну что, Катенька, наведем порядок? Здесь вам придется пожить несколько дней.

Следующие два-три часа прошли в тяжких, но веселых трудах. То есть трудились Гречанинов и Катя, а я на правах подранка преимущественно сидел то в комнате, то на крылечке и изредка давал суженой полезные советы. Следил за ней с удовольствием, сердце радовалось. Гречанинов открыл кладовку, где хранилось разное барахло, в том числе и рабочая одежда. Катя переоделась в сатиновые тренировочные брюки, как-то. лихо их подтянув и закрепив ремнем на талии, и в старую трикотажную безрукавку и развила такую деятельность, что пыль стояла столбом. Мыла полы, скребла подоконники, чистила стекла, вверх дном перевернула кухоньку. Время от времени подлетала ко мне, целовала, тискала и шептала одно и то же:

— Так чудесно, любимый, да?! Тебе тоже, да?!

В одежке с чужого плеча, в которую могло поместиться несколько Кать, она была еще прелестнее, чем в модных тряпках, и в эти часы мне приоткрылась ее женская сущность: птичка, с азартом свивающая временное земное гнездышко. Боже мой, каким ясным, праздничным светом лучился ее взгляд!

Григорий Донатович извлек из кладовки старую косу, направил ее точильным камушком и вышел в сад.

— Катя, поди сюда! — окликнул я с крылечка.

Выскочила с мыльными руками — и не пожалела.

Было на что поглядеть. Косил траву Гречанинов, как и жил, с какой-то собственной таинственной ухваткой. Мощный торс, облитый солнцем, экономные, резко-плавные движения, смиренный шорох травы — во всем облике какая-то странная обособленность от мира, какая-то звериная целеустремленность.

Катя спросила восторженно:

— Саша, кто он?

— Человек.

— Сколько ему лет?

— А ты как думаешь?

— Сначала мне показалось — лет шестьдесят. Но ему может быть и двадцать, да? Какая сила!

— Катя, инвалид ревнует!

— Что ты, голубчик, мне, кроме тебя, никто не нужен. Никогда не будет нужен.

Уже наступил тот страшный миг, когда я начал верить в любую чушь, которую она произносила.

Обедали в чистой, выскобленной, отливающей влажными поверхностями кухоньке, ели щи из свежей капусты и на второе картошку в мундире. Еще Катя наделала бутербродов с колбасой и сыром. Оказывается, провизию мы прикупили по дороге, а я этого даже не помнил.

— Да ты спал, как сурок, — съязвила Катя.

Пили чай с лимоном и печеньем. Все было изумительно вкусно, и впервые за все эти дни я ел с настоящим аппетитом. Гречанинов сделал нам последние наставления:

— Вернусь не позже чем через два дня. Катя, магазин в деревне. Там есть все необходимое: масло, хлеб, консервы. Очень прошу, дальше деревни носа не высовывайте. Перевязать Сашу сумеешь?

— Я проходила курсы медсестер, — гордо ответила Катя.

— Вот и отлично. Вообще-то это необязательно. Перевяжешь, если бинты загрязнятся. Аптечка в шкафу. Ну, что еще?..

Перед самым отъездом (на моей машине) я успел перемолвиться с Гречаниновым парой слов тет-а-тет. Покурили на крылечке после обеда, пока Катя мыла посуду. То есть я курил, Гречанинов просто так сидел. С подозрительно отсутствующим выражением лица.

— Григорий Донатович, даже слов не найду, как я вам благодарен…

— Пустое, Саша. Да и рано благодарить.

— У вас есть какой-то план?

— О чем ты? — Тут же спохватился, глаза потеплели. — Никакого особого плана у нас с тобой быть не может. Придется всю эту шарашку выжечь, начиная с Могола. Вот и весь план.

У меня похолодело под ложечкой.

— Неужели нельзя как-то договориться добром?

— Нет, нельзя. С ним не договоришься. Если ты этого не понял, вот ключи — уезжай.

У меня хватило духу выдержать его взгляд.

— Вам-то самому какой резон ввязываться? Получается, втянул вас в грязную историю… Но поймите, если бы…

Он поднял успокоительно руку:

— Не надо, Саша. Успокойся. Ты тут ни при чем. Я ввязался, когда ты еще пешком под стол ходил. Прости за откровенность. Шибко они обнаглели — вот в чем беда.

Я кивнул. Перевел разговор:

— Как вам Катя?

— Береги ее. Она того стоит.

На этом расстались.

Глава седьмая

Три дня и три ночи мы жили как в раю. Это был наш медовый месяц, хотя несколько своеобразный, потому что каждое любовное усилие было связано с болью и любое неосторожное мечтание наводило на грустную мысль о том, что замок нашей любви построен на песке. Возможно, я преувеличиваю, приписываю свои ощущения Кате, которая в отличие от меня умела жить одним днем, ничуть не беспокоясь о завтрашнем. Не было часа, чтобы не набивалась с кормежкой или с ласками. На этой почве у нас возникали разногласия. Тщетно взывал я к ее благоразумию, деликатно намекая, что даже самая распущенная нимфоманка все же должна сохранять хоть какое-то уважение к чужому страданию. Она была уверена, что лишняя порция любви, как банка тушенки, никому повредить не может и в конечном счете лишь укрепит мой боевой дух. Трое суток вытянулись в целую жизнь, во время которой я только и делал, что стонал от боли, совокуплялся и жрал. Но против ожидания не загнулся, голова все более прояснялась, и во мне крепло убеждение, что все предыдущие годы я потратил зря и неизвестно на что. В одно восхитительное раннее утро, когда Катя мирно спала, уткнувшись носом в мой бок, я лежал на спине, погруженный в волшебную прострацию бездумного созерцания. В окне раскачивалась, трепетала листьями огромная береза, заслоняющая половину голубеющего неба. Такой наполненности животной радостью бытия я не испытывал никогда прежде. Каждая жилочка, каждый нерв набухли желанием стремительного движения, и чудилось: стоит чуть-чуть оттолкнуться, и вылечу, вытянусь в форточку, как ведьма на помеле, сольюсь с Мировым океаном.