– Вот это ноги! Стопудова модель какая-нибудь.
– Да они щас все… «мОдели».
– Не, Вован, эта прям видно, тёлка – первый класс. Надо бы подкатить.
– Сиди. Там уже Измайловские суетятся.
– Ну, поделятся, че. У нас же нынче мир.
– Их там без тебя человек шесть, куда ей?
– Да она жопой вертит, как будто и десятерых сдюжит.
Бритоголовые дурни начинают ржать, у меня же внутри холодеет. Даже не сомневаясь, что увижу Настьку, медленно оборачиваюсь.
На танцполе она не одна. Но на её фоне миниатюрные девчонки просто меркнут. И да, танцует так, что каждому мужику понятно – выпрашивает девка. Если это было то представление, от которого я должен был сойти с ума. Что ж, со своей задачей Настенька справилась.
Глядя на то, как она, закрыв глаза, с пьяной улыбкой извивается, светя трусами, а все кобели слюнями захлебываются, я не просто схожу с ума, я зверею.
– Иди, скажи, чтобы угомонилась сейчас же! А лучше уведи в машину, – позвонив одному из своих бодигардов, стоящему на входе, отдаю распоряжение. Не знаю, как хватает сил и разума, чтобы самому не сорваться с места.
Сжав кулаки, сквозь красную пелену бешенства наблюдаю за развернувшейся картиной: мой человек подходит к этой пьяной в дупель дуре и пытается втолковать, насколько опасны ее выкрутасы, но ей море по колено. Отшив его, продолжает танцевать. А когда тот предпринимает попытку увести ее, на него начинает наезжать кто-то из Измайловских.
– Воу – воу, че началось -то! – оживляются все те же, сидящие рядом, дурни.
Втягиваю с шумом воздух, и уже даже поднимаюсь, чтобы вмешаться, но эта Паскуда, будто почувствовав, поворачивается и демонстративно показывает мне средний палец.
– Ни х*ясе, борзая! Это она нам что ли? – напрягшись вместе со мной, недоумевают Ореховские.
Наши с ней взгляды пересекаются, и у меня внутри будто тумблер переключает. Бешенство сменяется на какую-то ядовитую, неудержимую злобу.
Так значит, Настюш? Ну, лады. Это я тоже схаваю. Только посмотрим, как ты дальше запоешь.
Усмехнувшись самому себе, сажусь обратно и, опрокинув рюмку коньяка, даю охране отбой.
Давай, Настька, бунтуй!
И она, будто прочитав мои мысли, так и делает.
Бунтует красиво, сексуально, нагло. Танцует то с одним, то с другим, хихикает с какими-то девчонками, строя направо и налево глазки, даже не подозревая, что ее уже, как кусок мяса, обслюнявили и поделили. Девкам всегда кажется, что это хиханьки да хахоньки.
Подумаешь, подразнила мужиков. Подумаешь, выпила за их счет. Подумаешь, пофлиртовала и передумала. Так типично по-женски. Только вот у мужиков такого понятия, как «подумаешь», нет. Все эти бабские игры воспринимаются буквально, и с соответствующей реакцией. Крутишь жопой – хочешь секса. Даешь заднюю – издеваешься сука и будешь наказана. Насилие – это ведь не про секс и удовольствие в большинстве случаев, а про власть и контроль. В конце концов, если собаку дразнить, она укусит.
И да, мы – люди, а не собаки, и баба давно уже не «тварь дрожащая» и право имеет, только не когда, нажравшись, дразнит такую же нажратую толпу кобелей – головорезов.
Постепенно, это доходит и до Настьки. Сначала она вежливо отказывается от настойчивых приглашений одного из Измайловских присоединится к их компании. Потом что-то пытается объяснить. Когда к их разговору присоединяется ещё один мужик, она начинает нервно оглядываться на компанию мажорчика, но те не дураки: понимают, что с отбитыми ОПГ-шниками лучше не связываться, и делают вид, что не замечают, как те на неё давят.
Я закуриваю, краем уха слушаю треп Оси, а сам нервно отбиваю ногой какой-то идиотский ритм, долбящий из колонок. Внутри полыхает раскаленным огнем и кажется, что еще секунда и меня разорвет на части. Понимаю, что надо вмешаться, пока не стало поздно и это не обернулось серьезными проблемами, но сука… Моя упрямая, баранья натура не позволяет.
В башке набатом стучит это гребанное «никто», и я продолжаю цедить коньяк, хотя все во мне кипит и беснуется при виде того, как Настька пятится от этих козлов. В итоге она не выдерживает, отвечает что-то резкое. Ее грубо хватают за руку, встряхивают, как куклу и насильно ведут к столику. Ловлю ее затравленный, перепуганный, полный мольбы взгляд, вот только удовлетворения ноль, одно бешенство.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Подрываюсь, и не обращая внимание на удивленные взгляды Ореховских, подхожу к столу Измайловских.
– О, Серёга, здорова! Как жизнь? Че к нам не присоединяешься? У нас-то повеселее будет, – с добродушным оскалом хлопает их главный Настьку по ноге. Она тут же вскидывает на меня дикий взгляд и, задрожав, начинает реветь.
– Слышь, руки от нее убери, – цежу сквозь зубы и киваю охране, чтобы были начеку.
– Не понял? – тут же ощеривается этот чертила, не позволяя Настьке встать. – Ты че, Беспредел, перепил что ли?
– Какой я тебе «Беспредел», морда ты упоротая?! Девочку отпусти, пока я тебе башку не снес!
– В смысле? Че за базар такой? Ты за эту шалаву что ли впрягаешься?
Как только он это произносит, меня окончательно накрывает и я с лихвой оправдываю свое прозвище, впечатывая со всей дури зарвавшуюся шкуру мордой в тарелку, отчего она раскалывается на осколки и расписывает козла под Гуинплена[2]. На мгновение время, будто застывает, а потом начинается треш. Бабы начинают визжать, Измайловские тут же, как по команде, трезвеют и подскакивают. На меня налетает какой-то ушлый, и я пропускаю удар в челюсть. Во рту разливается металлический вкус крови.
Слышу истеричный Настькин вскрик, ищу ее лихорадочным взглядом, но убедившись, что моя охрана уводит ее, со спокойной душой выплескиваю скопившуюся за вечер ярость, сбивая кулаки.
Дальнейшее происходит, как в тумане. Когда к потасовке присоединяются Ореховские, замес перерастает в настоящее мочилово со стрельбой и поножовщиной. Естественно, мировой приходит конец, что с одной стороны на руку, а с другой – хер знает, как еще обернется.
Злой, все еще пьяный и разгоряченный дракой, кое -как добираюсь до машины. А там она. Сидит, вжавшись в сидение, и смотрит на меня заплаканными, виноватыми глазенками.
Ну, чисто, бл*дь, ангел поднебесный.
– Поехали, – стучу по межсалонной перегородке и, закурив, отворачиваюсь к окну от греха подальше, иначе убью нахер эту дрянь.
– Серёжа, – будто не чуя опасности, касается она моей сбитой руки холодными, дрожащими пальцами, которые я тут же скидываю.
– Лучше заткнись и сиди тихо, пока я тебе шею не свернул!
– У тебя кровь идет, – всхлипывает она, осторожно гладя меня по щеке, и это настолько выбешивает, что поворачиваюсь к ней и не своим голосом ору:
– Я тебе сказал, руки свои убрала! Ты вообще идиотка что ли? Русского языка не понимаешь?
Она вздрагивает и еще сильнее заходится в слезах, но вместо того, чтобы заткнуться, продолжает доводить меня до белого каления.
– Прости! Я не хотела, чтобы все так получилось…
– Ой, да ты же моя лапушка! Не хотела она… – вырывается у меня смешок. – А чего ты, бл*дь, хотела, крутя жопой перед толпой мужиков, а? Че ты мне пыталась доказать?
– Ты и сам все знаешь, – потупив взгляд, шепчет она едва слышно.
– Что я знаю? Что никто и звать меня никак? – издевательски уточняю, выбрасывая окурок.
– Прекрати, -морщится Настька, выводя меня из себя еще больше.
– Что прекратить? Что, мать твою, прекратить? – снова повышаю голос, глядя на ее слезы, и тут же выплевываю. – Вот в этом вся проблема: ты постоянно жуешь сопли, когда нужно говорить или действовать.
– Да, жую! – тоже срывается она на крик. – Вот такая я – мямля и тряпка! Такая, да! Только если бы такой не была, послала бы тебя!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
– Ах, послала бы?! – взвиваюсь, будто ужаленный. Обхватываю ее шею рукой, сдавливаю горло, пока она не начинает хрипеть, и выдыхаю прямо в губы. – Ну, так пошли, Настюш. Давай! Прямо сейчас.
Она сглатывает тяжело, а потом сама тянется к моим губам, и у меня все пробки вышибает.