Читать интересную книгу Книга Синана - Глеб Шульпяков

Заметив панику в стане врага, султан тут же бросил на подмогу янычарам отборный отряд под командованием Хасана, силача и гиганта, который прокладывал себе дорогу ударами сабли. И он, и его команда погибли в мясорубке под стенами города. Однако благодаря яростному натиску Хасана остальным янычарам удалось вытеснить христиан с внешних стен города.

Оказавшись между стен, греки угодили в ямы, из которых сами же ночами брали землю для укрепления стен. Янычары сверху безжалостно уничтожали солдат, которые барахтались в ямах, и поднимались на стены. В этот момент кто-то увидел турецкий флаг на башне, где находилась Керкопорта. Это янычары из тех, кто прорвался сквозь ворота, водрузили знамена над столицей империи.

«Город взят!» – полетел победный клич.

Участь Константинополя свершилась.

Битва продолжалась, но турецкие флаги один за другим уже поднимались на башнях города. Там, где минуту назад был двуглавый орел и лев Святого Марка, победно развивались стяги султана. У стен Влахернского дворца еще сражались отряды братьев Боккьярди, но увидев, что битва проиграна и в город дороги нет, они пробились к Золотому Рогу, где стояли генуэзские суда, и переправились на безопасную сторону Пера.

Пытаясь остановить паническое бегство солдат, император Константин и его свита метались от одних ворот к другим, но столпотворение и неразбериха у стен города были столь велики, что их попытки оказались тщетными. Понимая, то столица, а вместе с ней и вся империя погибли, император сорвал себя знаки отличия и бросился в гущу наступавших янычар.

Сломив сопротивление христиан, турки врывались в город, уничтожая все на своем пути. Как только стало известно, что оборона пала, многие ворота были открыты добровольно. Монахи и рыболовы, жившие у самых стен города, надеялись, что таким образом их семьи и дома будут спасены милостью победителей. Действительно, некоторое монастыри и храмы, открывшие ворота туркам, впоследствии сохранили за собой право отправлять христианские обряды.

Остальные соборы города были либо разрушены, либо превращены, как Святая София, в мечети.

Понимая, что разорение города неизбежно, султан оставил подле себя только воинов личной охраны. Армия бросилась на разграбление Константинополя. Опасаясь, что пехота обчистит город раньше, матросы Хамзы-бея бросали корабли и врывались в город со стороны Золотого Рога.

Их жадность спасла жизнь многим венецианцам и генуэзцам. Покинув павший город, они беспрепятственно сели на свои корабли и вышли в залив, где еще долгое время подбирали на борт тех, кто спасался вплавь. Когда беглецов не осталось, цепь в устье Золотого Рога была перерублена и корабли вышли в Босфор. Там, в виду города, они простояли около часа, то ли наблюдая за великим разорением Константинополя, то ли поджидая другие корабли и лодки.

Когда над городом совсем рассвело, флотилия снялась с якоря и на всех парусах двинулась в Мраморное море, за которым ждал новостей о судьбе Константинополя христианский мир. Именно эти корабли стали вестниками страшной судьбы города. И это про них писал безымянный автор знаменитого «Плача по Константинополю», стоявший на борту в то роковое утро:

– Откуда ты плывешь, корабль, откуда ты отчалил?

– Плыву я от проклятия, из темноты кромешной…

отчалил из Царьграда я, сраженного грозою…

…Когда ближе к полудню корабли проходили Дарданеллы, в Константинополе был подавлен последний очаг сопротивления. Это солдаты с острова Крит, яростно оборонявшие несколько башен у входа в залив, сдались на милость султана. Пораженные их мужеством, турки позволили критянам сесть на свои корабли и выйти в открытое море.

Триумфальный въезд султана в Константинополь был назначен на полдень. Готовясь ко входу в столицу, султан Османской, а теперь и приемник Римской империи, расспрашивал об участи последнего императора Византии Константина.

Слухи о его судьбе противоречили один другому.

Говорили, что янычары поднесли султану голову императора сразу после падения города, и что плененные царедворцы опознали своего повелителя.

Говорили также, что сперва эту голову водрузили на колонну Милий, что стояла на площади Августеон, а потом забальзамировали и отправили с гонцами показать мусульманскому миру.

Греческие летописцы, пережившие падение города, наоборот, писали, что изуродованное в сражении тело императора нашли, опознав по двуглавому орлу, вышитому на чулках. И что султан повелел выдать Константина христианам, чтобы те смогли похоронить его по своему обычаю.

Долгие годы после взятия Константинополя в районе Вефа, действительно, существовала безымянная могила, которую старожилы показывали как могилу последнего византийского императора.

Однако вскоре эта могила затерялась…»

60.

Автобус, покачиваясь, шел и шел на запад, и солнце хлестало в лобовое стекло, опускаясь в каменные каппадокийские складки.

По телевизору гоняли кино про переселение душ и турки оживленно обсуждали повороты сюжета: кто, куда, в кого. Раз в час стюард обносил пассажиров питьевой водой и печеньем, туалетной водой.

И турки обильно брызгали на руки приторным лосьоном.

Машина огибала приземистые горы, трухлявые, как гнилой зуб, скалы. На склонах торчали каменные члены, увенчанные круглыми шляпками – и бросали на песок недвусмысленные тени. Тут и там в желтых скалах чернели гнезда, ниши: все, что осталось от древних поселений.

Хетты? Лидийцы? Ликийцы? Персы?

Клинопись или греческий алфавит на стенках?

В проходных краях царства сменяются часто.

Поди разбери, кто ютился в каменных люльках.

Солнце село, долины и холмы посинели, вытянулись. Над горой повис слабый месяц. Когда фильм кончился, машина сошла с шоссе и покрышки зашелестели по обочине. Приехали на станцию: харчевня, ночлег, сувенирная лавка.

Все в пустыне, чем не караван-сарай?

Да и сами автобусы в сумерках напоминали вьючных животных. Пыхтели, отфыркиваясь, у дебаркадера, пока местный парнишка натирал пыльные бока шампунем. И ласково шептал им что-то в обшивку.

Через пять минут объявили посадку. К мальчишке подошел мужик и толкнул в затылок. Мальчишка покорно, как собачка, отскочил. Мужик сложил швабру, аккуратно обернул в тряпицу и унес в дом.

Залезая по ступенькам, я украдкой похлопал мокрый бок автобуса: давай, вывози.

И рука долго пахла шампунем.

Переваливаясь с бока на бок, автобус снова вышел в открытое пространство. Я достал четки, стал перебирать зеленые зерна. Тридцать три штуки, мелкая моторика. Чувствуешь уверенность, меру. И пейзажи, и луна, все становится каким-то исполненным.

61.

Отец всегда хотел, чтобы я занимался рисованием. Но когда мы остались одни, мать отдала меня на скрипку. Твой дед, говорила она, играл на инструменте, у тебя получится.

И мне купили восьмушку.

Преподаватель, которого она отыскала, жил где-то в районе Теплого Стана. Раз в неделю я брал ненавистный футляр и ноты, и садился на автобус, который вез меня через город.

Я занимался два года, но, вспоминая то время, вижу за окном: всегда зима, всегда темно. И тоска – хоть плач.

В один из «музыкальных» вечеров я заснул и проехал остановку. И другие остановки проехал тоже. А когда очнулся, автобус уже стоял в гараже.

В полумраке спали «львовские» со вспученным задом. Высокие как шкаф «икарусы». Щелястые скотовозы и лобастые «пазики» с тонированными стеклами в белых молниях трещин.

И я забирался в кабины, трогал рычаги, крутил необъятные баранки.

Но настоящее чудо находилось в углу ангара. Старинная белая машина как заморское животное стояла в отдельном вольере. А вокруг валялись измятые ведра и черные веники.

Когда я увидел ее, все вокруг сразу показалось нелепым, некрасивым. Кто придумал эти грязные стены? Эти автобусы? Зачем эти фартуки в пятнах? Верстаки?

Я потрогал хромированные крылья, в которых отражались лампы: след от пальца тут же испарился.

Красный кожаный верх, откинутый на багажник; похож на гармошку; на такой сосед играет по субботам на дворовой лавке.

Приступка для ног в огуречных пупырышках.

На радиаторе название «Руссобалт»: красивое, непонятное.

Я заглянул внутрь. На заднем диване лежал плюшевый клубок. Это были рыжие щенки, три или четыре штуки. Крошечные, с черными носами.

Они спали и лапы у них во сне подрагивали.

Как я выбрался из гаража и куда подевалась скрипка? Не знаю. Но машину со щенками помню отчетливо, ярко.

Сколько вообще набирается таких картинок за жизнь? Пять? Десять? Бессмысленных открыток, которые память посылает нам из нижнего ящика?