Читать интересную книгу Писатель и балерина - Олег Рой

О да, да, конечно, не убивай вестника, он просто вестник, он ни при чем.

Вот только этот «вестник» был очень даже «при чем». Может, Женька даже и сам искренне полагал, что рассказывает ей о вайнштейновских «шалостях» по-дружески, из хорошего отношения, он же верный рыцарь, они старые друзья, как же иначе! Но в самой глубине сознания, где гнездятся самые тайные – самые истинные! – побуждения, наверняка, наверняка копошилась-таки мыслишка – а вдруг? Это и дураку ясно. А дурой Татьяна не была. Никогда. И ей совсем не стыдно было колоть верного Женьку в стародавнее, тайное больное место. Сам виноват.

Разумеется, она сыграла все безукоризненно. Веселое недоумение, самая капелька брезгливости, ленивое равнодушие – все натурально и абсолютно убедительно. Да и инерцию мышления никто не отменял. За прошедшие двадцать лет все – и Женька в первую очередь – твердо уяснили: она, Татьяна Иволгина, ни в ком не нуждается. Если «нуждаться» означает – чувствовать необходимость. «Как пища в голод, мыслям ты необходим»[13] – о нет, нет. Ничего подобного!

Никто ей не «необходим», в том числе и Вайнштейн. За десять лет после рождения дочери она совершенно точно убедилась: без «него» жить не только можно, но и очень даже распрекрасно. Может быть, даже еще и лучше, чем с ним. Во всяком случае, легче, это точно. Свободнее, веселее, безмятежнее. «С ним» было тяжело. С ним и сейчас тяжело. Творческая личность, чтоб его черти взяли со всеми его страхами, сомнениями и сосредоточенностью исключительно на собственных мыслях.

Так почему же сейчас?.. Зачем ей Вайнштейн?

А вот затем. Потому что она сама так выбрала. Не потому что не могла «без него», а потому что предпочла «с ним».

Чай и сам по себе хорош. Но чай с лимоном – вкуснее.

Когда-то давно, в «прошлой» жизни, Татьяна называла его и Марком, и Морковкой, и даже Ваней – потому что Вайнштейн – да как только не называла! В нынешней, сегодняшней действительности – по крайней мере вслух, кроме разве что спальни – только Вайнштейном. В этом была некая отстраненность, некая холодноватая ироничность. Мы же взрослые люди, какие-такие нежности?

Но жить она выбрала – с ним. Потому что чай с лимоном – вкуснее. Душистее. Более чайный, что ли.

Очень вкусно было сидеть неподалеку, смотреть и ждать, когда он улыбнется. Улыбка преображала Марка совершенно. Длинное хмурое – почти унылое – лицо становилось вдруг открытым, радостным и немного удивленным. Как у мальчишки, который уверен, что мир состоит из миллиона интереснейших вещей, и страшно хочет каждую из них заполучить, разобрать, а потом собрать, и готов принять в это увлекательное дело любого, ведь вместе гораздо веселее! Правда, улыбался он редко. Но вкусно было даже просто глядеть и знать: там, в этой вот до сих пор лохматой голове, под кожей, за тонкой костью – сколько там того черепа? несколько миллиметров? – там бродят странные, непредставимые, непостижимые мысли. Конечно, бродят. Откуда бы иначе брались книжки?

Столкнувшись тогда с Марком на издательской конференции (или презентации, что ли?), Татьяна сперва почувствовала изрядную неловкость. Дружелюбно улыбалась, с хорошо сыгранным интересом расспрашивала о делах, изображала радость встречи – а сама только и думала, как бы свести эту самую встречу к нулю. Мало ли что там было десять лет назад! Что было – все отгорело, и пепелище быльем поросло.

Неинтересно. Не нужно. Смотреть нужно только вперед – какие бы радости и вкусности ни оставались там, в прошлом. Если оглядываться – непременно споткнешься и упадешь. Только вперед.

Как это он ухитрился всучить ей свою рукопись?

Какое там – оглядываться! Это было такое «вперед», что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Впрочем, почему – было? Татьяна чувствовала это стремительное, неудержимое, увлекающее и увлекательное движение каждый раз, когда погружалась в новую рукопись.

Писал он хорошо.

Да что там – просто здорово писал. А кроме того…

Было в этом что-то непередаваемо интимное – первой читать готовый роман. Хотя первой – еще в процессе – читала (слушала!) Ксюха, но это не важно. Все равно.

Почему-то сознание этого «здорово пишет» и этой «первозванности» и ее, Татьянину, жизнь делало как будто глубже, значительнее, содержательнее. Причем, как ни странно, это не имело никакого отношения к фотожанру «я и Эйфелева башня», столь любимому многочисленными туристами: как будто снявшийся рядом с какой-нибудь достопримечательностью или знаменитостью человек сам делается отчасти достопримечательностью. Смешно, право.

Да и какая там из Вайнштейна башня! Успех его первых романов был достаточно скромен. А триумф Вяземского – и это Татьяна понимала совершенно отчетливо – был в изрядной степени «сделанным». Они просто удачно «оседлали волну». Так что нет. Не от того она чувствовала себя значительнее, что стояла возле «Эйфелевой башни». Но… рядом с Марком всегда было о чем подумать. Любой пустяк мог потащить за собой такой клубок мыслей и ощущений, что она начинала удивляться самой себе: неужели все это во мне есть? Неужели я тоже… высока, как Эйфелева башня, глубока, как озеро Байкал, и загадочна, как Стоунхендж?

Приятели и знакомые считали их с Марком идеальной парой. Что б они понимали? Вайнштейн, равнодушный ко всему, кроме собственных мыслей, погруженный в себя до полного безразличия к окружающим и окружающему, почти до невменяемости, Вайнштейн – и вдруг пара, не смешите. Но на сторонний взгляд они, должно быть, и впрямь… выглядели.

Может, она зря себя накручивает? Может, со стороны-то – виднее?

Когда Татьяну – в шутку, разумеется, в шутку – называли Софьей Андреевной[14], она только усмехалась: ах, вы нам (нам!) льстите. Хотя лично для себя ничего особенно лестного в этом сравнении не видела. Ну какая ж из нее, право, Софья Андреевна? Вот если б Еленой Сергеевной[15] назвали… Она и сама по себе кое-что значит, отнюдь не только в сиянии великого мужа. Михаилу-то ведь Афанасьевичу какая-нибудь там подай-принеси Софья Андреевна ни за каким чертом не сдалась. Но на подобные комплименты у окружающих, вероятно, не хватало образования. Впрочем, зерно истины в сравнении было: сработались они с Вайнштейном не то что хорошо – идеально.

Сработались. Да уж. Они с Марком так за все эти годы, за все события и не-события друг в друга проросли, что не разделить, не расплести, не распутать… Только разорвать. С кровью. С мясом. С горячими дымящимися ошметками вчера еще живого тела.

Все-таки Женька – скотина. Гад и сволочь. Не без задней мысли – ох, не без задней! – он влез со своим дружеским участием, со свой рыцарской, черт бы его побрал, заботой.

А, ладно. И черт с ним. Вестников не убивают. Даже если они «при чем». Пусть пока живет.

Еще больше хотелось убить – ну, фигурально выражаясь, убить – новоявленную вайнштейновскую «пассию». Ту, что и в глаза-то не видела.

Ну вот, увидела. Даже, можно сказать, полюбовалась.

Татьяна очень любила моэмовский «Театр» (и совсем не любила советскую экранизацию, превратившую обворожительно живую героиню в раскрашенную куклу, непристойно молодящийся памятник самой себе) и очень хорошо понимала, почему «великую актрису мисс Ламберт» так взбесила измена Тома. Нет, не потому что Джулия жить без него не могла или что-то в этом роде, нет. Но – кого он выбрал?! Ничтожество, которое «даже на сцене держаться толком не умеет». Никто. Преснятина. Хористочка.

Ну или, с поправкой на сегодняшнюю ситуацию, кордебалет.

Татьяна вдруг поймала себя на странной мысли: если бы Марк закрутил любовь с примой – как бишь ее? Михайлова? Свешнева? впрочем, не важно, – все было бы нормально. Вот честное слово! Ну или с какой-нибудь приличной писательницей. Да хоть с докторшей каких-нибудь непонятных наук! И дело было вовсе не в снобизме, не в статусе знаменитости, не в «звезды не ездят в метро». Ну пусть бы Вайнштейн закрутил с влюбленной в свое дело директрисой детского дома, к примеру. С не попавшей в «струю» и потому никому не известной художницей. Тогда было бы равенство, и ничего унизительного. Чеховская «душечка» никогда не вызывала в Татьяне ничего, кроме брезгливого презрения. Кстати, Софья-то Андреевна была все ж таки не совсем «душечка». Или даже совсем не «душечка». При всей растворенности в делах Льва Николаевича она была еще и сама по себе: и мать, и хозяйка, и мысли собственные у нее имелись, мужнину вегетарианству она, к примеру, не следовала, даже совсем наоборот.

Эх, ну что б Вайнштейну с примой не закрутить? Татьяна вздохнула.

Ситуативно это было бы гораздо хуже, чем сейчас. Пришлось бы разводиться. То есть вот именно что пришлось бы, никуда не денешься. Ибо там, «среди равных», терпеть стороннюю связь – значит, терять лицо. А интрижка с непонятно кем, с пустым, по сути, местом – на это можно просто не обращать внимания. И не только можно, но и должно. Не на что обращать. Пусть погуляет.