Прокурор Будашарнаев тревожно взглянул на следователя, нахмурился. А миловидная врач Алла Михайловна приложила к раскрасневшимся на легком морозце щекам узорчатые варежки и покачала головой.
— Мне кажется, здесь и делать нечего!
Возбужденный Лисин кинулся к кедру, но был остановлен резким окриком прокурора:
— Назад! Что вы делаете!
— Обзабылся, товарыш.
Петр Стрельцов, шедший рядом с понятыми — Иваном Зелениным и Степаном Кузиным, опустился на колоду и изменившимся голосом попросил у Зеленина папиросу.
— Ты же не курил, Петя! — удивился Иван и протянул пачку.
Весь снег вокруг кедра, под которым когда-то лежал труп медведя, был утрамбован косолапым и стаей матерых таежных ворон, которые исполняли на этом месте танец «сытого желудка».
Все куски мяса, которые растаскал Лисин, были найдены медведем и востроглазыми птицами, и от них, конечно, ничего не осталось. Только кое-где валялись обглоданные кости и несколько клочков черной шерсти, которые были преднамеренно раскиданы Лисиным, когда он разносил по кустам медвежатину.
Зная, что медведь любит прятать свою добычу под разным хламьем, чтоб мясо стало с духом, люди обыскали все окрестные завалы и заросли, перевернули колоды, но ничего не нашли.
— Вот и все, — сказал прокурор Будашарнаев, окидывая черными живыми глазами присутствующих, — вещественных доказательств нет…
Яков Лисин подал на Петра Стрельцова заявление в народный суд. Он обвинял его в преднамеренном убийстве своего брата Егора. Свидетелем был выставлен Мишка Жигмитов.
В Аминдакане никто не верил, что Петр мог пойти на такое. Все колхозники с презрением смотрели на Якова Лисина, в глазах ругали и стыдили его за то, что он оклеветал Стрельцова и подал на него в суд. Но Лисин с бесстыдной ухмылкой говорил, что он хочет только напугать Петра, все же будет легче на душе: ведь Егор-то погиб от стрельцовской пули. «Что же, по-вашему, выходит, спасибо ему говорить, что ли?..»
К седьмому ноября охотники вернулись с белковли. Они вынесли из тайги много шкурок белки, колонка, горностая. Собаки загоняли и соболя, но в этом году охота на него была запрещена.
На торжественном заседании вечером шестого ноября правление колхоза вручило своим лучшим рыбакам и охотникам грамоты и денежные премии.
За перевыполнение плана рыбодобычи в числе других был премирован и Петр Стрельцов.
После торжественного заседания началась художественная часть вечера.
У Веры разболелась голова, и они с Петром ушли домой.
— Эв-ва, кумуха-черемуха! Надо петь, плясать, а оно приплыли домой! — упрекнула их бабка. В ее глазах сверкали веселые искорки.
— У меня, бабка, голова разболелась, почему-то тошнит, и изжога замучила, — пожаловалась Вера.
— Изжога не от бога, кумуха-черемуха, знамо отчего — забрюхатела.
Вера удивленно посмотрела на бабку, а затем, поняв значение ее слов, стыдливо закрыла лицо руками и убежала в комнату.
Петр весело расхохотался и положил на стол грамоту и деньги.
— Вот и меня премировали.
— А ково же наделять похвалой, коли не Петьку Стрельцова. Давай-ка, дорогой зятек, на радостях-то гульнем!
Матерой медведицей вперевалочку засуетилась старуха. Петька уселся на стол. Ему было так уютно, так хорошо около этой грубоватой, несокрушимо могучей старухи.
«Эх, еще бы сюда маму затащить… вот было бы радостей!.. Но она настырная, ох, уж настырная… не пойдет», — с грустью подумал Петр.
Обширную кухню всю заполнила собой бабка, распирая стены, гудит ее басовитый голос, успокаивает его и прочь отгоняет, как туман ветром, тяжелые мысли о предстоящем суде.
Когда на столе появился обильный ужин, старуха гаркнула внучке:
— Эй, кумуха-черемуха, садись за стол!
— Не могу, бабушка.
— Ну и дрыхни, мы и без тебя обойдемся, — бабка Дарья весело подмигнула Петру.
Но на Петра вдруг нахлынули невеселые думы, и он склонил над столом свою чубастую голову.
— Што ж ты, Петенька, не весел, что ты голову повесил?! — нараспев пробасила бабка. — Давай лучше споем.
— Ох, бабушка, как вспомню про Егора, так на душе и начинают кошки скрести.
— Э, паря, брось-ка голову себе морочить да душу бередить. Чему быть, тому не миновать, а в гибели Егора ты не виновен. Так судьба распорядилась… Слух ходит, что Яшка в суд подал, но ты не примай это на сердце, не в ту сторону он накопытился.
— Так-то оно так… вот, если бы медведь уцелел… тогда Будашарнаев с врачицей все бы на месте выяснили и заактировали.
— Э, паря, хушь я и стара дура, но кумекаю, что Яшке веры не будет.
— Ничего бы этого не случилось, — словно про себя говорит помор, — если бы тогда у меня была тятина берданка.
— У нее, чо же, пуля умнее?
— Не-е, я бы издалека ухлопал зверя-то, пока еще Егор висел на суку…
— А-а, а куды девали эту дарданку-то?
— Берданку-то, — поправил Петр, — тятя спрятал, даже мать не знает.
— Откель бабе знать… Ружо-то, оно ведь дело мужицкое, а наше — клюка да ухват.
— Правильно, Дарья Васильевна, оно все так, но без доброго ружья и охотник не охотник.
— Ничо, сынок, мой-то тятька с дедом Елизаром зверя промышляли палками, а у тебя хушь дроболка, а все ружо.
— Как палками промышляли зверя?
— Про то надо баить с дедом Арбидошей, он те все раскумекает. Видала и я те палки: колючая железячка на конце, а в остальном-то она была схожа с моей клюкой.
— Смелый же народец был эти предки!
— Поморы-то самого дьявола не пужались.
— Бабушка, я все хочу спросить: почему нас называют поморами, а других рыбаков нет? Ведь те же баргузята и рыбу и нерпу промышляют, как и мы.
— Потому, сынок, что наши деды пришли сюда с Холодного моря, а у баргузят и у других — всяка шарага собиралась, все варначье — поселенцы да каторга.
— А-а, вон оно што.
Бабка Дарья ходит во дворе и гудит своим грубым голосом — разговор ведет со своей буренкой.
Вера, помогая одеваться Петру, оглядывает его, с ее смуглого лица не сходит нежная улыбка. На новеньком бобриковом полупальто сама застегнула пуговицы и поправила воротник.
— Иди, иди, Петя, поздравь маму с праздником. Только не пей лишнего…
— Ладно, Вера, не наговаривай, как ребенку. Вот скоро родишь сынка, тогда и…
Вера не дала Петру договорить, зажала ему ладонями рот и, смеясь, вытолкала его на крыльцо.
На дворе сыплет реденький снежок, но видимость довольно хорошая. По всему Аминдакану реют алые флаги, а на зданиях школы и колхозной конторы красуются плакаты и лозунги. Несмотря на ненастье, деревня выглядит празднично. Непоседливые ребятишки играют в партизан; они со смехом «расстреливают» снежными комьями «белого офицера». Если бы не ребятишки, то улица была бы безлюдной. Только изредка покажется какая-нибудь хозяйка, юркнет к соседке и рысью обратно. В некоторых домах уже пиликают гармошки и нестройно гудят голоса.