Читать интересную книгу Избранное - Михаило Лалич

— Они вроде бы думают, мы болваны, — говорит Грандо.

— Мы такие и есть, — соглашается Шумич, — коль не хватает смелости бежать.

— Хватило бы, — замечает Шайо, — если счастье улыбнется!

— На счастье надейся, а сам не плошай! — говорит Черный.

— Чего же ты не бежал?

— Не знаю куда. Не по душе мне родные места, и я им не по душе. Порвали мы отношения, рассорились, Я даже песенку сочинил:

Прощай, родная колыбель,Офицерский сей бордель,Что отравил мне…

Какие-то люди торопливо достраивают высокий забор. На них покрикивают часовые, потом на их зов приходит надсмотрщик-грек. Несколько человек тащат и разматывают серый моток колючей проволоки, режут ее ножницами, прибивают гвоздями к забору и, если что не ладится, зовут того же грека. Вокруг собралась поглазеть досужая толпа албанцев, они щерят длинные острые зубы и ухмыляются чему-то, чего мы не видим и потому не знаем, какая беда нас ждет. Охранники опускают задний борт грузовика. Мы сходим, стоим, пошатываясь, ноги у нас онемели. Солдат прикладом отворяет передо мною калитку, показывает, куда идти. Мы входим в большое, несуразное помещение, бывшую мастерскую. Нас встречает гомон голосов и вонь немытых тел. Четники! Мы тотчас узнаем друг друга и ощетиниваемся. Кое-кто бросает реплики, Шумич и Видо не могут не огрызнуться. Ворчат они, ворчим и мы, собираемся расположиться в свободном углу, но они сердито кричат:

— Убирайтесь отсюда!.. Катитесь куда подальше!.. Вон!.. Собирайте свои манатки! Ишь какие! Хотите к нам пристроиться?.. Не выйдет!.. Не желаем быть с вами под одной крышей! Упаси бог!

— И мы не хотим, а что поделаешь? Приходится!

— Совсем не приходится! Для вас приготовили специальные покои! — кричат они и скалят зубы, указывая на скрытую темнотой дверь. Они знают о нас что-то такое, о чем мы не имеем понятия, и это доставляет им удовольствие и дает право откровенно над нами глумиться. Я толкаю дверь и вхожу в небольшую комнату, ставни снаружи закрыты. Различаю двух часовых с автоматами и с десяток человеческих теней на нарах. Когда глаза привыкают к темноте, вижу, что некоторые из этих теней живые. Они лежат на спине без ботинок и смотрят в потолок. Все довольно хорошо одеты, в новых бумажных носках. Слышится запах одеколона — должно быть, горожане, и не из низших слоев. Что за господа, спрашиваю я себя, и начинаю понимать, что они тоже не в восторге от нашего присутствия и запаха, который от нас исходит.

Один из них, с бледным лицом, поднимает седоватую голову и, указывая рукой, говорит:

— Пройдите в следующее помещение!

— Чтобы не мешать вам предаваться размышлениям? — сердится Шумич.

— Нет, нас отделили к расстрелу.

— Тогда мы коллеги по профессии, — говорит Грандо.

— Нас пересчитали. Видишь — десять!

— И нас без конца пересчитывали и сбрасывали со счетов.

— Человек божий, нас объявили коммунистами.

— А мы на самом деле коммунисты, — заявляет Шумич.

— Потому и перейдите в ту комнату, рядом с часовым, чтобы хоть кто-нибудь остался жив.

Словно поняв его слова, охранник отворяет передо мною дверь. За порогом большой сарай с толстым слоем стружек и крепким смоляным запахом. Караульных нет, они, наверно, снаружи, их не видно и не слышно, и от этого на душе становится легче. Я растягиваюсь на стружках и представляю себя на хвое под столетней елкой, в горах, где каким-то образом уживаются все леса и времена. За мной входят остальные, шушукаясь и высказывая предположения, что же нас ожидает. Вонь обуви и пота прерывает мое наслаждение, нарисованная моим воображением картина исчезает. Я поворачиваюсь лицом к стене, зарываю нос в стружки и успокаиваюсь. Но покой длится недолго, является Войо Бистричанин — его прогнали четники, но он в этом не сознается. Едва затихла кутерьма вокруг Бистричанина, является Влахо Усач.

— Узнали меня тюремные надзиратели и тут же выперли, — сокрушается он. — А соседи наши — горожане из Андриевца. Жандарм Шорле обвинил их в причастности к организации…

Наконец проволока натянута, и нас выпускают в заросший травою двор. Четники уже там — все с торбами, у кого одна, а у кого и две. Посреди двора горит костер, над ним висит котел, и в нем кипит и дымится похлебка. Мы подходим смиренно, как к алтарю некоего божества, которое может разгневаться и перестать изливать свою милость. Божество небогатое, сует в руки по куску конины, и только! У кого есть посуда, тот может получить черпак бобовой похлебки. Получивший не ждет, чтоб она остыла, а, обжигаясь, жадно сосет, отхлебывает, глохчет и морщится от боли, и опять бежит за новой порцией. Закрывая от удовольствия глаза, вытаскивает руками оставшиеся на дне крупные бобы и, давясь, торопливо глотает. Только тюремный надзиратель из Липова поступает иначе: у него ложка, завернутая в бумагу, он хранит ее в кармане вместе с бумажником и теперь бережно вытаскивает ее, разматывает и гордо ею помахивает: предвидел, дескать, человек события!..

По двору слоняются четники: торгуют табаком, рубахами, золотыми монетами, перстнями и завидуют чужим барышам: «Люди за два дня миллионы заграбастывали!» Я замечаю, что нужник — их центр. Туда входят с бородами, а возвращаются бритыми. Разгадываю вскоре и эту тайну: за ним открыты парикмахерские. Бритье стоит сто лир. Два цирюльника из Белого Поля гребут деньги, однако с ними конкурируют и другие холодные цирюльники, и к ним тоже очередь.

Подходит Шайо и рассказывает, что Бистричанин открыл парикмахерскую у забора. Умеет человек заработать! Пока его ищем, встречаем Шумича. Он весело смеется.

— На их бороды мочился, — говорит он, — никто и не пикнул. Вон до чего дожили, значит, дождемся еще и не такого!

— Это наверху тебе «не такое»! — Шайо показывает на гору. — Немцы готовят оборону!

— От кого?

— От наших, разумеется, пятиконечных, иного зверя на Балканах для них не водится.

Наверху, над садами и кровлями, видна подошва Ериняка. Ее перерезает свежая колея новой проезжей дороги. Слышны крики и щелканье кнутов. Упряжки цугом, по девять лошадей, тащат вверх пушки. Они уже густо наставлены в виноградниках. Солдаты забивают вокруг них колья, натягивают проволочные заграждения и тут же роют окопы. Пока мы гадаем, что делать немцам с таким количеством пушек, человеческое стадо во дворе лесопилки строится в ряды, по шесть человек в каждом. Потом колонна двигается вдоль забора к калитке, где солдаты каждой шестерке дают по хлебу. Это уже существенно. Хлеб твердый, как кирпич, но больше кирпича. Шестерка следит за тем, чтобы хлеб разделили правильно. Кое-кто спорит, кричит и клянет делящего на чем свет стоит. Сквозь шум слышно, как рокочут машины, как понукают лошадей и хохочут у ворот баллисты [18]. Они уже привыкли и усаживаются на траве. Влахо Усач, пристроившись на бревне, расстегнул штаны и в швах ищет вшей. Бабич сидит рядом и смотрит, словно ни чего подобного никогда не видел, наконец спрашивает:

— Зачем ты их бьешь?

— Сам не знаю, — отвечает равнодушно Влахо, — чтоб скоротать время.

— А что будешь делать, когда всех перебьешь?

— Этого не случится, ты сохраняешь их потомство.

— А мне больше нечего сохранять. Жена моя ушла и увела сына. Курева нет, еды тоже. Была шляпа — ее украли, и как подумаю — ничегошеньки-то у меня нет.

— Жаль, что вши не продаются, был бы миллионером, — посмеивается Влахо.

— А ты был бы против?

— Всякий был бы против, это ясно.

— А вот мне совсем не ясно, — говорит Бабич. — Пусть каждый живет, как хочет.

— Ей-богу, как хочет?.. Выходит, я напрасно стараюсь избавиться от вшей, если ты их разводишь и они без конца переползают от тебя ко мне.

— Напиши: «Вход запрещен», может, они и не станут переползать.

— А если я тебя стукну по башке, то, может, ты от меня отодвинешься?!

Бабич отодвигается. Его лицо кривит судорога, тонкие губы подрагивают. Это первый признак. Скоро его начнет корчить и ломать падучая. Нехорошо будет, если сбегутся четники и немцы глазеть, как мучается человек. О нем почти никто ничего не знает. Бабич служил чиновником в Дубровнике и приехал навестить сестру, выданную замуж в село Беран. Нарвался на четников, они схватили его и давай пускать пули вокруг головы, потом избили, а когда увидели, что помешался рассудком, подбросили нам — его беда им развлечение. Хочется как-то помешать им издеваться над человеком. Вытаскиваю из кармана сигарету, сую ему в рот и чиркаю спичку. Он затягивается, выпускает струю дыма и смотрит на меня удивленно. Что-то похожее на благодарность светится в его взгляде. Я опускаю голову, чтоб на него не смотреть. Вблизи, если вглядеться, трава сверху похожа на молодой лесок, каждый стебелек как ствол дерева, и под каждым тень. Пядь земли превратилась в целый мир с пересохшими между стволами реками и охотниками из мира прячущихся в тени насекомых.