Сидония усмехнулась и резко поднялась:
— Что я ношу на шее, вас не касается. А свой сарказм приберегите для кого-нибудь другого. Очень скоро я выйду замуж, и вполне может случиться, что ваша постная мина до такой степени станет меня раздражать, что я попрошу Жака походатайствовать перед королем, чтобы вас избавили от обязанностей управлять этой обителью. Моя мысль вам понятна?
Краска ярости залила увядшее лицо аббатисы. Опершись руками о подлокотники кресла, она встала, и их с Сидонией глаза оказались на одном уровне.
— Жак де Сассенаж никогда на вас не женится. Никогда! — выплюнула она.
— И кто же ему помешает?
— Я! Это сделаю я…
— С помощью трех «Отче наш» и двух «Радуйся, Дева…»? Или же подсунете ему под нос ваш жалкий секрет? — вызывающе спросила Сидония.
Последние слова Сидонии заставили аббатису побледнеть, а бесстыдница зло ухмыльнулась:
— Вы можете обманывать мужа и дочерей, но меня вам обмануть не удастся. Вспомните, я была здесь, когда вы хоронили госпожу де Сассенаж, вашу дорогую воспитанницу, святую женщину…
— Замолчите, чертовка! Запрещаю вам порочить ее память! — взвизгнула аббатиса. Она была уверена, что Сидония ничего не знает об их тайне.
Монахини, которые знали правду, поклялись перед Господом хранить молчание. Ни одна из них не нарушила бы эту клятву…
— Ее память… Удачное слово, ведь в памяти все дело, верно? В живом теле, лишенном души, воспоминаний, рассудка, в теле, которое вы держите взаперти, словно реликвию, на последнем этаже этой башни!
Сидония закончила тираду гримасой отвращения к совершенно раздавленной услышанным аббатисе. При первых же словах та рухнула в кресло, чувствуя, что грудь сжали тиски ноющей боли. Но Сидония была неумолима.
— Что ж, осмельтесь, — продолжила она, — скажите барону Жаку, что его нежно любимая и горячо оплакиваемая супруга все еще жива, но была так потрясена случившимся, что не узнает его при встрече. Признайтесь, что врали всем его близким! И, что еще хуже, позволили похоронить гроб, полный земли! А почему вы так поступили? Потому что не нашли в себе сил расстаться с женщиной, которую так любили? И после этого вы осмеливаетесь осуждать меня, осуждать Филиппину? Да я без всяких угрызений совести плюну на вашу могилу в день Страшного Суда!
— Откуда… Как вы узнали? — усилием воли превозмогая боль, пробормотала аббатиса.
Сидония смерила ее презрительным взглядом:
— Говорю вам, я тогда была здесь. Почему я посмотрела вверх, когда остальные опустили очи долу, я не знаю, но я узнала женщину, безучастно взиравшую из окна на собственные похороны. В следующий миг у нее за спиной появилась сестра Альбранта и увела ее, но я уже обо всем догадалась.
— Если вы ничего не предприняли, значит, так же виновны как и я, — заявила аббатиса, к которой одновременно вернулись самообладание и румянец.
Она налила себе воды и выпила ее мелкими глотками.
— Виновна? Вот уж нет! Самое большее — соучастница, но это еще нужно доказать. Для всех Жанна де Коммье, супруга Жака де Сассенажа, мертва, и барон может снова вступить в брак. До остального мне нет дела, потому что я, что бы вы там ни думали, искренне люблю Жака, и со мной он будет счастливее, чем если бы ему пришлось жить с вашей правдой. Ваш пост аббатисы — цена моего брака и оправдания Филиппины. Или вы хотите доставить мне удовольствие видеть, как вы уносите отсюда ноги?
Аббатиса знала, что проиграла. Ее тошнило от одного вида Сидонии. Что могла знать эта интриганка о мотивах, подтолкнувших их с Альбрантой на такой поступок? Они руководствовались только любовью и состраданием к матери Филиппины, чей разум уподобился разуму ребенка, которого нужно было всему обучать, в том числе и прививать навыки речи. Разве знает Сидония, сколько часов ежедневно она проводит с Жанной, как если бы это была ее собственная дочь?
Она посмотрела в глаза торжествующей Сидонии и, собрав остатки гордости и высокомерия, сказала:
— Делайте что хотите с Филиппиной и даже с бароном, Сидония де ля Тур-Сассенаж, но только чтобы ноги вашей больше не было в этой обители!
Сидония, высоко подняв голову, направилась к двери.
— На вашем попечении остаются две дочери барона, матушка, и не может быть и речи о том, чтобы я их не навещала. Но я обещаю, что не стану искать с вами встречи, а уж вы позаботьтесь о том, чтобы не попадались мне на глаза.
Не попрощавшись, она нажала на дверную ручку.
Глава 10
Горшочки со снадобьями, которые по очереди протягивала Филиппине сестра Альбранта, не помещались в сундучок. За ними уже не было видно скудных пожитков девушки.
— Это против обморожения, а это — для улучшения цвета лица. Ты стала бледненькой, давно не была на солнце. Только смотри, оно может обжечь кожу. Надевай вуаль и головной убор, и…
Сестра Альбранта смолкла. В глазах у нее блестели слезы волнения. Стоящая напротив Филиппина, едва удерживая в руках горшочки, смотрела на нее с нежностью.
— Знаю, я несу вздор, но ты же видишь, моя Елена, ты еще не уехала, а я уже по тебе скучаю. Пять лет… Пять лет, моя Елена! Разве можно забыть все за пять минут? — проговорила она, с трудом сдерживая слезы.
— Мы увидимся, сестра Альбранта. Я буду приезжать с отцом навещать моих сестер. Аббатиса не сможет ничего мне запретить, как только я выйду из-под ее власти.
— Это правда. Какая же я глупая! — виновато улыбнувшись, согласилась Альбранта.
И она сунула в руки Филиппины еще два горшочка.
— И эти тоже возьми.
Она погладила девушку по щеке, потом легонько ущипнула, чтобы вызвать румянец.
— Все плохое позади. Думаешь, я не знаю, как трудно тебе пришлось, когда ты мне помогала с нашими больными? Это правда, ухаживать за Филибером де Монтуазон в его состоянии — задача не из приятных. А Лоран де Бомон слишком уж шустрый. Но ты быстро забудешь о своих горестях, вот посмотришь. Сидония, конечно, не образец добродетели, и общение с ней — это не то, что требуется целомудренной девушке, но она сумеет развеять твою печаль, а пройдет день, потом другой… — И снова ее губы задрожали. Сестра Альбранта смахнула слезу. — Знаю, знаю, — повторяла она, — я всего лишь глупая сентиментальная гусыня! Ты уезжаешь от нас, это в порядке вещей, и я буду рада узнать, что ты вышла замуж, родила детей…
— До этого еще далеко, — остановила ее Филиппина, с отвращением вспомнив об отростке внизу живота у Филибера де Монтуазона.
И поспешила прогнать это воспоминание. Когда пришло время уезжать, она осознала, как сильно привязалась к сестре Альбранте, несмотря на ее взбалмошность. И это омрачало радость, с какой она покидала это место. Сестра-целительница стояла напротив с горшочками в руке, взволнованная, расстроенная. Повинуясь сердечному порыву, Филиппина обняла ее. Емкости с медикаментами, которые она держала в руках, посыпались на каменный пол.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});