Читать интересную книгу Пашка из Медвежьего лога (Художник И. Коновалов) - Григорий Федосеев

— Теперь видишь, — говорит Гурьяныч, подходя ко мне. — Ведь можем делать по-настоящему бережно. Вот тех бы заготовителей на этом примере к ответу, чтобы и другим неповадно было, ан нет, не возьмешь: план перевыполняют, молодцы, а о завтрашнем дне пусть за них косолапый думает…

Тропа забирает влево, вьется змейкой по крутизне, выводит нас по отрогу на седловину, сдавленную с двух сторон каменными россыпями и поросшую кустами приземистого стланика.

Кудряшку приходится наполовину облегчить, взять часть груза на свои плечи, иначе ей ни за что не выбраться наверх.

Старенькая она, безропотная, безотказная. Как трогательна ее привязанность к старику и мальчишке! Тащится Кудряшка следом за ними по жизни, и невозможно ее представить без них, а их — без нее.

На седловине даем лошади передохнуть.

Солнце уходит в мягкую глубину горизонта. Медленно погасает день. Тайга дремлет в бледном вечернем сумраке. В провалах скал уже покоятся синие тени.

Под нами глубокая лощина. Протекающая по ней речонка тут, у равнины, обрывает свой бег, стихает под еловыми навесами. За ней низина, затянутая продолговатыми пятнами болот, утыканная редкими лиственницами.

— Болото кормистое, сохатые раньше сюда ходили. За ночь, бывало, с десяток приходило купаться, а сейчас разве шальной какой зайдет покормиться.

Пашка, услышав эти слова, настораживается.

— Сохатые ходили? — спрашивает он; и я вижу, как парнишка весь загорается от каких-то мыслей, внезапно возникших в его голове, но внешне невозмутимо продолжает: — Дедушка, пошли — солнце на закате, и есть хочется.

— Ты лучше послушай, тебе говорю. Вишь, как мало остается живности в лесу. Мыслимо ли, сколько прошагали — ни одного рябка, ни глухаря, ни следа зверя. А места привольные, им бы тут плодиться вечно, ан нет. Хочу, чтоб ты, Пашка, понял и, когда вырастешь, сказал бы: тут, дескать, я с дедом своим раньше хаживал, никакого зверя не было, а теперь мы, за мое почтенье, развели и сохатых, и маралов, и медведей, и коз…

— Я понял, дедушка, пошли скорее, вишь, как поздно! — поторапливал нас парнишка, уже полностью захваченный какими-то новыми планами.

— Ладно, потом еще поговорим. Трогай за мною. Ночевать будем пониже болота. Там ближе до места.

На поляне, куда привел нас Гурьяныч, стоит старенькая, покосившаяся набок избушка. Давно исчезли следы пребывания тут человека. Все пришло в полное запустение: ни дверей, ни окон, кругом мусор, щепки и никем не примятый бурьян, подступивший вплотную к избушке. На земляной крыше росли две лиственницы.

Старик обошел вокруг избушки, заглянул внутрь и неодобрительно покачал головой.

— Видать, какие-то проходимцы были, ишь нашкодили: печка стояла, нары были из плах, застекленные окошки — все разорили, сожгли, на что годится! Вот ведь какие озорники есть, они ничего в тайге не щадят — ни живого, ни мертвого.

Палатки решили не ставить — заночуем у костра. Пашка уже натаскал дров и с остервенением теребит гуся — торопится. Видно, проголодался.

Небо чисто, привольно, дышит вечерней прохладой. Где-то близко нежно воркуют горлинки, и в отдалении звонко кукует кукушка. Эти звуки четко отдаются старом лесу. А за его резным хвойным краем медленно потухает солнце.

Улучив минуту, когда Гурьяныч ушел к ручью чистить картошку, Пашка коршуном налетел на меня:

— Пошли на болото!

— Зачем?

— Посидим ночь, посмотрим, что делается на нем.

— Придет же тебе в голову такая чепуха! Прошлую ночь почти не спали, и сегодня без сна.

— Там выспимся. Не хотите?.. Сам пойду, — угрожающим тоном говорит он.

— Я вот сейчас дедушке скажу, он тебя живо усмирит.

Пашка обиженно отворачивается, молчит. «Может, действительно неплохо будет провести ночь на болоте?» Чувствую, как постепенно захватывает эта мысль.

— Только объясни, что делать будем там? — нарушаю я молчание.

— Слышали, дедушка говорил: сохатые туда ходили кормиться…

— Но ведь это давно было.

— Может, какой на фарт заявится. — И умоляюще добавляет: — Так уж уважьте, дедушка одного не пустит…

— Хорошо, пойдем, — соглашаюсь я и отправляюсь к Гурьянычу на речку.

— Ужинайте без нас, — говорю я старику, — а мы с Пашкой пойдем ночевать на болота.

— Это зачем? — удивляется тот.

— Пашка тянет, охота ему сохатого увидеть.

— Какие тут теперь сохатые? Ты чего, баламут, придумал? — кричит он внуку. — Котомку надо было бы ему утром накинуть на спину, тогда бы не до болот было. И вы идете у него на поводу.

— Ничего не случится, Гурьяныч, мы там выспимся и до солнца вернемся.

Старик сдается:

— Ну разве что! Не забудьте, утром рано тронемся, — и советует: — На болоте садитесь с нижнего края.

Слышишь, ручей вверху гремит — это к погоде. Ночью дух будет книзу тянуть.

Захватив телогрейки, плащи, одно ружье, бинокль и пожелав Гурьянычу спокойной ночи, мы уходим вверх по лощине. Ужинали на ходу хлебом. Пашка за эти дни сэкономил кусочек сахара и теперь аппетитно похрустывает им.

Минуем одинокий холм, бурый от прошлогодней и свежей травы. При нашем приближении с него сорвался ястребок, взвился над нами и застыл в синеве на одном месте, быстро-быстро работая крыльями.

За холмом показалась марь — безликая земля, еще не просохшая от вешних вод. А дальше виднелась свинцовая гладь болот, обставленная кочками, точно горшками с зеленым черноголовником. Солнце угасает за далекими увалами. Сизая мгла окутывает вечереющую тайгу.

Пашка торопится, и я еле поспеваю за ним. Идем по редкому перелеску. Лес стоит заглохший, деревья растут вкривь и вкось, иные скрестились друг с другом, многие упали на кочки, но и полулежа продолжают жить. Изредка увидишь прямой ствол, но и он, как и все остальные, прострелен дырами. Корни этих деревьев, напоминающие спрута, лежат на поверхности почвы; ни один корешок не смеет углубиться в мерзлоту — там смерть. Деревья питаются плавным образом за счет постоянно влажных мхов.

Болота тянутся до самых гор и своею витиеватой линией напоминают давно заброшенное русло реки. Возможно, еще в древние времена, когда в творческих муках дооформлялся внешний облик земли, сюда была сдвинута часть русла какой-то исчезнувшей реки…

Дно этих болот затянуто густосплетенными водяными растениями. Всюду на прозрачной поверхности виднеются плавучие острова из пышного троелиста, удерживающегося на толстых донных стеблях. Берега же болот атакуют высокие кочки, упругая, как жесть, осока и ярко-зеленые мхи. Вода в них спокойная и кажется тяжелой, как ртуть. Мертвая тишь окутывает болота.

На тропках, что сбегают со всех перелесков к болотам, следы зверей, кое-где свежий помет. Это нас обнадеживает, и мы прибавляем шаг.

У нижнего края болота Пашка останавливается.

— Тут вот под лиственницей сделаем скрадок и засядем, — говорит он, натягивая на голову накомарник.

Таскаем с ним ветки, вбиваем в землю под лиственницей две сошки, кладем на них тонкую перекладину, отгораживаемся хвоей от болота. Нам его хорошо видно, а нас с болота трудно заметить.

Над равниной меркнут последние отблески солнца. Стылая вода не шелохнется. Стоит лес, впаянный в сумрак. Уходит на покой долгий весенний день…

Нельзя сказать, чтобы в скрадке можно было удобно расположиться. Под нами земля вся в шишках; трудновато будет просидеть на ней всю ночь.

Выстилаем под собою еловым лапником «пол», усаживаемся. Пашка мостится слева. Ружье приставляю к дереву. Остается затолкать нижний край накомарника под ворот телогрейки, надеть перчатки, и можно отдаться блаженным минутам ожидания.

НОЧЬ НА БОЛОТАХ

Первыми нас обнаруживают комары. Вначале появляются дозорные, за ними батальоны, полки, целые армии. Мы таимся, стараемся не шелохнуться. Изображаем собою пни. А комары злобятся, наседают.

По болоту плывут маленькие обрывки бледно-пунцовых облаков. Тени становятся все гуще и все менее прозрачными. Мы не шевелимся — оба во власти загадочной тишины…

День уходит. Еще воркуют влюбленные горлинки, еще поет конек вечернюю молитву и посвистывает дрозд, а козодой — большеротый ночной крылатый хищник — уже овладевает лесом, наполняет окрестности болот однотонными, как журчанье ручейка, звуками и носится черной бесшумной тенью по перелеску.

Стучат дятлы, над болотами кружится пара ястребов, гудит комар… Но все это лишь жалкая попытка удержать день. Ему на смену с гор уже сползает прохладная весенняя ночь.

Пашка облегченно вздыхает, подкладывает под себя хвою. Еще несколько минут — и густой сумрак окутает тихие болота.

Неожиданно в перелеске зародился и смолк непонятный звук. Мы оба обрадованно насторожились: то ли кто-то, сожалея о минувшем дне, вздохнул, то ли это был один из необъяснимых звуков засыпающей природы.