соседей, закончил свою деятельность в Праге. Впоследствии, возмужав, Эда вернулся к любимым занятиям своей юности, только они приняли более усовершенствованные формы.
Учитель, предсказывавший неприятный конец, ошибся в отношении Жака так же, как и в отношении его предшественников. Через шесть лет Эда прибыл в Прагу, увенчанный ореолом славы. За это время он сделал карьеру — в Иннсбруке, на военной службе. Первую звездочку он выслужил тем, что донес начальству об одном неблагонадежном солдате, который во время дежурства на полигоне вел с товарищами поджигательные речи. Вина солдата была доказана: в его сундучке нашли социалистические брошюрки и вскоре приговорили к трехлетнему заключению в крепости. Вторую звездочку ефрейтор Жак получил во время забастовки на шелкоткацкой фабрике в южном Тироле: он заколол штыком рабочего представителя и тем самым спас директора фабрики от возможного оскорбления. Но неограниченное доверие и уважение своих начальников Эда Жак завоевал позже, во время бунта словинских виноградарей. Правительство приказало свести и сжечь все виноградники на территории, зараженной филоксерой, и сержант Жак с такой энергией выступил против непокорных, что на месте осталось восемь убитых и одиннадцать раненых крестьян.
В последний год его службы полковник, поздравляя Жака с присвоением ему звания фельдфебеля, сказал:
— Вы хороший солдат и будто нарочно созданы для государственной службы. Мне бы не хотелось с вами расставаться, но так как вы решили поступить в пражскую полицию, — а я полагаю, что и там вы сможете сослужить добрую службу государю императору и родине, — то у меня нет возражений. Я поддерживаю вашу просьбу и пишу личное письмо моему близкому другу, пану надворному советнику Кршикаве{39}. Я поздравляю его с таким надежным пополнением. Если вы еще к тому же научитесь читать и писать, — что я вам настоятельно рекомендую, это весьма, весьма необходимо, дорогой фельдфебель, — то вы сделаете блестящую карьеру. До свиданья, мой бравый фельдфебель!
И он подал Жаку руку.
Так Эда Жак вернулся через шесть лет в Прагу. Но в то время он уже подписывал свою фамилию без галочки над буквой «Z» и выговаривал ее «Цак»{40}.
Полковник не ошибся: Эдуард Цак с его знанием людей, с его хитростью, энергией и талантом комбинатора был точно создан для службы безопасности. Его направили в политическое отделение полиции, и вскоре он стал правой рукой своего шефа, пана старшего комиссара Скршиванека. Задачей Цака было выслеживать неблагонадежные элементы и искоренять их. Он вынюхивал их и, как ищейка, хватал, ибо слова «неблагонадежный элемент» звучали для него как «ищи!» и «возьми его!» одновременно. Никто не умел так следить за посетителями окраинных кабачков, как Цак. Никто не умел столь энергично проводить допросы в полицейском участке, как Цак. Никто не мог сравниться с Цаком в свирепости при разгоне уличных демонстраций. Именно жандарм Эдуард Цак застрелил в 1905 году на углу Пршикоп и Гавиржской улицы ученика-ремесленника Губача;{41} это он в том же году возле музея отсек руку четырехлетнему ребенку; это старший жандарм Цак в 1909 году раскрыл антивоенный заговор;{42} это он выследил группу анархистов, занимавшуюся контрабандой сахарина;{43} это его использовали для провоцирования остравских шахтеров и северочешских ткачей{44}. Он был пугалом для всех социалистов, анархистов, прогрессистов{45}, «вольнодумцев»{46}, реалистов{47}, пацифистов и прочих поджигателей, а его воинственная фигура, его огромные торчащие в стороны усы будили почтение у каждого. Прием Цака пользовался огромной известностью и позднее был скопирован также будапештской полицией. Практически это осуществлялось так: арестованного брали за запястье, выворачивали ему руку и одновременно наносили такой удар кулаком по носу, что неблагонадежный элемент тотчас грохался на пол. «А ну, говори!» Если арестованный медлил, старший жандарм Цак, приподняв его, орал: «Ах ты мерзавец, ты что это кровь из носа пускаешь?!» — и повторял свой прием. После этого всякий или начинал говорить, или его уносили.
Конечно, сознание собственной значимости поднимает душу человека, зависть коллег к его успехам делает жизнь приятной, но тщеславный человек жаждет также внешних знаков благодарности. И Цак дождался. По его совету, с его помощью, на основании его давнего опыта была реорганизована вся государственная полиция, а когда ее несколько застоявшаяся кровь была освежена массовым вступлением на государственную службу приятелей и приятельниц молодости Цака, успехи пражской полиции стали настолько явными, что их заметили и в Вене. Цак стал знаменитым: одновременно со своим шефом, обер-комиссаром Скршиванеком, он был награжден орденом.
Но там, где кипит работа, случаются и ошибки: не избежала их и столь деятельная личность, как Цак. Его первая ошибка проистекала из положения, в принципе совершенно правильного: закон не канат, на котором граждане принуждены всю жизнь балансировать, а всего-навсего дорога, достаточно широкая, проходимость которой должны поддерживать именно исполнительные органы. Например, приказ о полицейском часе{48} безусловно справедлив: в самом деле, что это за порядок, если бы пьяным гулякам всю ночь дозволялось стучать тростями по железным ставням магазинов и под утро натыкаться на вагоны трамвая? Но, с другой стороны, ни один из мудрых законов вовсе не требует от граждан особого героизма. Никто не требует, чтобы буржуа, привыкший к восьми кружкам смиховского пива, с ударом второго часа пополуночи насильно вливал в себя остатки шестой и опрометью бросался домой, или чтоб игроки складывали карты в самый критический момент игры. И задача исполнительной власти — устанавливать равновесие между всеми этими противоречиями. А как именно будет устанавливаться это равновесие — зависит в свою очередь от того, насколько лойяльно тот или иной владелец кабачка относится к государству и к его органам.
Но вот в один прекрасный день умер пан Покорный, владелец «Золотого оленя». Вдова его продала заведение и, не будучи больше заинтересованной в любезности старшего жандарма Цака при истолковании понятия «полицейский час», потребовала шестьсот крон, которые он задолжал предприятию за выпитое пиво, сливовицу и в виде займов наличными. Когда Цак послал вдову к черту, она пожаловалась в полицейское управление. Разумеется, эта бесстыжая женщина так и не получила своих шестисот крон, зато она отсидела шесть недель за оскорбление, ибо Цак с помощью своих коллег доказал на суде, во-первых, что он никогда не переступал порога означенного кабачка, а во-вторых, что он там всегда полностью расплачивался. Дело закончилось беседой с паном обер-комиссаром; беседа велась в тоне весьма дружественном, но была Цаку несколько неприятна: шеф был вынужден сообщить своему подчиненному, что при таких обстоятельствах нечего и думать о назначении Цака инспектором и придется подождать, пока вся эта история забудется.