Тот же Софрон явно из приставших позже – уж больно хитры глазищи у этого остроносого наглеца. О себе он за весь вечер так и не сказал ни слова, но и без того ясно – не из холопов. Ведает грамоте, а на атамана смотрит небрежно, с легкой долей иронии и подчиняется ему постольку-поскольку.
Серьга, который Тимоха, тоже не так прост, как могло бы показаться, хотя он-то как раз не таился, рассказывая все как есть – из беглых годуновских холопов, а рвется на Дон. Однако по складу ума Серьга больше напоминал философа. Во всяком случае, иногда его прорывало.
– Правда человечья, что шерсть овечья. Из нее можно и удавку и варежки сплесть – у кого какая совесть есть,- заявил он задумчиво, когда я повествовал об обычаях индейских племен Нового Света.
Он и потом нет-нет да и подкидывал какую-нибудь прибаутку, весьма похожую на философскую реплику. Например, когда мой рассказ дошел до того момента, что среди индейцев все честны друг с другом и ложь не в ходу, а живут все по правде, глубокомысленно заметил:
– Правда человечья, что каша с салом,- в большом и малом напитана ложью. Не то что правда божья…
– Есть разница? – спросил я его.
– А как же, – усмехнулся он,- У людей она яко посох, а у господа – крылья.- И грустно добавил: – Токмо она хошь и божья, а люди ее черту в батрачки отдали…
Он и на своих сотоварищей поглядывал как-то недобро – особенно на остроносого с монахом. И дело тут вовсе не в какой-то дележке власти или сфер влияния в шайке. Больше всего подходит выражение «идейные разногласия», но применительно к разбойникам оно слишком неуместно, а как еще назвать, я не знаю.
Ну а про Апостола и вовсе говорить нет смысла – явный приблуда, причем на сто процентов случайный. Да и что с него возьмешь – пацан еще. Можно сказать, молоко на губах не обсохло.
После выпитой третьей остроносый откуда-то достал свою флягу – пузатую темно-коричневую корчагу. Дескать, негоже, когда один все время угощает остальных – не принято так на Руси. Давай-ка хлебни теперь нашей. Серьга настороженно покосился на нее, но ничего не сказал Софрону, а тот, видя мою нерешительность, с невозмутимым видом вначале приложился к своей баклажке сам, сделав несколько глотков, после чего протянул мне, с видом знатока заметив:
– Она хошь и не такая сильная, яко у тебя, зато послаще и глотку не дерет.- А заметив мое колебание, укоризненно произнес: – Не забижай, гость торговый. Я ж от души. Все пить никто и не просит, а приличия соблюсти надобно – хошь пару разов, да отхлебни.
Не люблю смешивать, но куда деваться – иначе и впрямь обидятся. Только-только наладил контакт, и что, все впустую? Словом, разика три отхлебнул. После меня остроносый предложил Серьге. Тот тоже не отказался. Затем… ничего не помню.
Успел лишь немного удивиться, отчего это меня сразу и резко повело, а ноги уже не шевелятся, руки налились свинцом и в глазах все поплыло. Последнее, что запомнил, это пытливый взгляд остроносого. Ждал он, когда я свалюсь, явно ждал. Значит, его работа, а сам он, скорее всего, не сделал из фляги ни глоточка, лишь изобразив, что пьет, усыпляя мою бдительность. И Серьга изобразил. Для вящей убедительности.
Но это я уже понял потом, поутру, когда проснулся с дикой головной болью. Козел он, а не остроносый! И Посвист тоже. И Серьга! И все они козлы! Клофелинщики средневековые, язви их в душу!
Кое-как приподнял голову, посмотрел по сторонам, и тут же стало еще тоскливее – лучше бы не смотрел. Вещмешок мой с остатками припасов и фляжками, разумеется, тю-тю. Но это еще полбеды. А вот то, что меня, пока я спал, раздели – это гораздо хуже. То-то мне полночи снились ледники Кавказских гор и белые медведи, корчившие сверху рожи. Не иначе как намекали, что мне теперь для сугрева тоже придется обходиться собственной шкурой. Ну им, шерстяным, хорошо, к тому же запас жира имеется, а я с самого детства худой. Как чуяла мама, когда Костей назвала.
И что теперь делать, когда из одежды остались одни холодные штаны, как здесь деликатно именуют кальсоны, да еще рубаха? Короче, полный комплект исподнего и все.
Ах да, чуть не забыл. Поодаль лежало пять помидорин. Побрезговали ребятки моими «райскими яблочками».
Ох, жаль я сразу этого клофелинщика не пырнул, когда в руках целых два ножа держал.
А холодрыга между тем пробрала до самых костей, тем более, как я говорил, до них добраться – раз плюнуть. Костерчик бы разжечь, да спичечный коробок тоже уплыл. Причем вместе с перочинным ножом, который хоть и не очень большой, но чертовски удобный.
А потом я вспомнил про шпаргалки друга, которые хранились в нагрудном кармане бушлата, под ватной подстежкой, да еще немного в штанах и в куртке. Тут мне стало совсем худо. Там же Валерка на все случаи жизни расписал. Вроде и немного листов, полтора десятка, но выжимку он мне состряпал мастерскую, включая даже библейские цитаты и значения некоторых слов из числа устаревших.
Ну, остроносый! Ну, подлюка лукавая!
Впрочем, чего уж теперь. После драки кулаками не машут – ими утираются. Как там Высоцкий в песне пел? «Остается одно, просто лечь помереть». В точности мой случай. А чтоб напоследок не сильно мучился, они мне по доброте душевной оставили все лекарства, пускай и в надорванных пакетиках. Побрезговали, скоты, загадочными кругляшками, не стали брать.
Сижу, доброту свою на чем свет кляну да прикидываю, сколько же мне понадобится времени, чтобы в своем дезабилье отечественного производства нестись вскачь босиком до ближайшей деревни? По всему выходило – много. Я ж, когда оказался на дороге, до-олго смотрел по сторонам. Все деревню на горизонте искал, да так и не увидал. А учитывая, что я чуть ли не весь день топал в другую сторону, это получается… Кошмар получается, короче говоря.
Радовало в этой истории только одно – никто из них, и даже бывший монах, всякими извращениями не страдает, и кальсонами моими они побрезговали, потому что если бы сняли еще и их, то я лишился бы самого главного – перстня с лалом. Ну а заодно и своего запаса серебра, который у меня хранился там же, в этом труднодоступном месте. Получалось, что я сохранил подарок, да и в финансовом отношении пострадал не очень – исчезли лишь три монеты, которые я переложил в бушлат, а прочие на месте.
Вообще-то хранить подарок единственной и ненаглядной не на пальце, а примотанным к ноге, да еще в непосредственной близости от…- оно в какой-то мере припахивало кощунством. Да и сама идея устроить тайник в этом месте тоже звучала немного по-идиотски. Мне когда Валерка в первый раз предложил использовать верхнюю часть бедра в качестве хранилища, я его и слушать не стал, уж очень оно как-то не того… Да и потом тоже отказывался, хотя уже понял, что к чему. Лишь на третий раз, когда он мне доходчиво, чуть ли не на пальцах растолковал, как будет выглядеть одинокий путник в простенькой одежде и с таким дорогущим перстнем на безымянном пальце, я скрепя сердце согласился. И впрямь, подальше положишь – поближе возьмешь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});