Как воспринимали произошедшее те, кто ждал освобождения страны? Об этом дает представление «Новая повесть о преславном Российском царстве». Она полна призывов к тому, чтобы спасти столицу: «Что стали, что оплошали? Чего ожидаете и врагов своих на себя попущаете и злому корению и зелию даете в земле вкоренятися и паки, аки злому горкому пелыню распложатися?» У людей появилось ощущение, которое переживается в очень редкие периоды истории, когда нужно сделать свой выбор и действовать по принципу «сейчас или никогда». «Время, время пришло», — буквально кричит автор «Новой повести» своим современникам о наступившей беде. Он призывает их к «подвигу», просит не терпеть дальше, проявляя свое «нерадение» и «недерзновение», а умереть «за правду», выступив против своих врагов[110].
Действия Прокофия Ляпунова и других воевод земского ополчения «освятили» своими грамотами в Троицесергиевом монастыре. Трудно найти в публицистике Смутного времени слова сильнее, чем те, что звучат в грамотах архимандрита Дионисия и келаря Авраамия Палицына[111], рассылавшихся из Троицесергиева монастыря «в Казань и во все Понизовые городы, и в Великий Новгород и Поморье, на Вологду и в Пермь Великую». Троицкие грамоты должны были заставить эти города оказать помощь земскому движению. «Где святыя Божий церкви и Божие образы? — риторически вопрошали архимандрит Дионисий, келарь Авраамий и «соборные старцы». — Где иноки многолетными сединами цветущия и инокини добродетелми украшены, не все ли до конца разорено и оборугано злым поруганием? Где народ общий християнский, не все ли лютыми и горкими смертьми скончашася? Где множество безчисленное во градех и в селех работные чади християнства, не все ли без милости пострадаша и в плен розведены? Не по-щадиша бо престарившихся возрастом, не усрамишася седин старец многолетных и с(о)савших млеко младенец, незлобивая душа, вси испиша чашу ярости праведного гнева Божия». Вслед за этими проникновенными словами следовал призыв к объединению, «чтоб служивые люди безо всякого мешкания поспешили к Москве, в сход, ко всем бояром и воеводам и всему множество народу всего православного християнства». Троицкие власти умоляли не пропустить время и как можно быстрее помочь «ратными людми и казною», для того «чтоб ныне собранное множество народу хрестьянского войска здеся на Москве, скудости ради, не розошлося»[112].
В конце марта — начале апреля 1611 года такую войну начали под Москвой люди, собравшиеся в Первом земском ополчении. Уже «в Великий понедельник», 25 марта 1611 года, передовые отряды стали подходить под столицу и «встали за Москвой-рекой у Симонова монастыря». То, что они могли увидеть, вряд ли поддавалось описанию. Вид сожженной Москвы, недавних погребений, плач погорельцев — всё это никого не могло оставить равнодушным. Оставалось жалеть об одном, что ополчение не пришло раньше под Москву и не успело предупредить беду. Архиепископ Арсений Елассонский датировал приход «русского главнокомандующего Прокопия Ляпунова из Рязани с большим и многочисленным войском» 27 марта. По сообщению «Нового летописца», земское войско сначала собралось в Николо-Угрешском монастыре (бывшей ставке Лжедмитрия II): «Придоша ж все воеводы изо всех городов к Николе на Угрешу и совокупишася вси за едино, поидоша под Москву»[113]. Дети одного из воевод Первого ополчения Мирона Андреевича Вельяминова, много позже вспоминая о заслугах своего отца — шацкого воеводы в 1610—1611 годах, тоже писали в своей челобитной, как отец их пришел с Прокофием Ляпуновым под столицу: «…и сошлися з боярином и воеводою со князем Дмитреем Тимофеевичем Трубецким с товарищи у Николы на Угреше и пошли под Москву»[114].
В грамотах, рассылавшихся из ополчения, днем начала московской осады называлось 1 апреля 1611 года. С этого дня земские отряды заняли позиции около ворот Белого города. Началась осада. Сил ополченцев, оставшихся без поддержки московских стрельцов и посада, не могло хватить на то, чтобы организовать планомерное окружение города. Ополчение расположилось, по сообщению «Карамзинского хронографа», «станами близко Каменова города»; в челобитной Вельяминовых уточняется: «И пришед стали в Никитцком монастыре и, устроеся, сели по Белому городу с Покровские улицы до Трубы Неглинненские». Прокофий Ляпунов «с Резанцы своим полком» имел стан «у Яузских ворот». «Князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой да Ивашка Заруцкой, а с ним атаманы и казаки, которые были у Вора в Калуге», встали «подле города до Покровских ворот». Сретенские ворота «по обе стороны» заняли нижегородцы, арзамасцы, муромцы и владимирцы. «На Трубе» стояли «костромичи, ярославцы, угличане и кашинцы». «У Петровских ворот» расположился «воевода Исак Семенов сын Погожей, а с ним дети боярские и атаманы и казаки». В Тверских воротах оказался уже упоминавшийся воевода «Мирон Андреев сын Вельяминов, а с ним ратные люди и казаки»[115]. Сидевший в осаде в Москве польский ротмистр Николай Мархоцкий написал впоследствии в своих «Записках» о том, что Александр Госевский разместил в Никитских воротах две сотни немецкой пехоты. Тут же неподалеку находились Тверские ворота, «которыми москвитяне владели прочно». Дети Мирона Вельяминова, занимавшего Тверские ворота, подтверждают эту деталь: «…отец наш сидел у Тверских ворот и бился с польскими и литовскими людьми на приступех и на выласках, и на конных боех, и сидел против немец глаз на глаз…»[116]
Вместо создания «кольца» вокруг Каменного города ополчение попыталось овладеть теми воротами, захват которых позволял дальше штурмовать стены Китай-города. В руках польско-литовского гарнизона оставались Никитские, Арбатские, Чертольские и Всехсвятские ворота, а также ряд башен Белого города. Сил на то, чтобы окружить деревянные укрепления Замоскворечья (или то, что от них осталось после пожара), уже не хватило. Контроль над смоленской, звенигородской и волоцкой дорогами, а также Новодевичьим монастырем оставался по-прежнему у неприятеля. 9(19) мая секретари Яна Сапеги записали со слов приехавшего под Смоленск из Москвы «пана Коморовского», что половину столичного города удерживала «москва», а другую половину — королевское войско[117]. По характеристике же самого Ляпунова, придя «всею землею» под Москву, они «литовских людей в Деревянном городе и в Болшем Цареве городе побили и, с Божиею помощию, в Каменном Цареве городе сели со многими людми, а литовских людей в Китае городе да в Кремле осадили»[118].
Начавшиеся бои приняли затяжной характер, а ополчению надо было решить множество задач, чтобы утвердиться в качестве признанной земской власти. В ополчении была принята новая крестоцеловальная запись, согласно которой полностью исключалось воцарение королевича Владислава. От него как от возможного русского самодержца решительно отказывались. В новой присяге прямо говорилось: «Королю и королевичу полскому и литовскому креста не целовати и не служити и не прямити ни в чем ни которыми делы»[119]. Таково было следствие мартовских московских событий: тот, кто видел не-остывшие московские пожарища, не мог думать иначе.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});