Читать интересную книгу Те, кто внизу - Мариано Асуэла

Бой длился недолго, но отличался почти человеческой свирепостью. Петухи, словно подброшенные пружиной, ринулись навстречу друг другу. Они изогнули шеи и нахохлились, глаза У них стали коралловыми, гребни налились кровью, ноги напряглись, и внезапно оба бойца на миг взлетели над землей. Перья, клювы, лапы – казалось, все слилось воедино, но темно-коричневый петух тут же оторвался от клубка и упал за чертей ногами вверх. Его киноварно-красные зрачки потускнели, жесткие веки сомкнулись, взъерошенные перья задрожали в предсмертной судороге, и он издох в луже крови.

Вальдеррама, с негодованием отвернувшись от жестокого зрелища, заиграл на гитаре. Не успел он взять первые аккорды, как гнев его прошел и глаза заблестели. Окинув блуждающем взглядом унылую площадь, развалившуюся уборную, ветхие домики и видневшиеся за ними горы, над которыми нависало раскаленное небо, он запел.

И пел он с такой душой, и гитара его звенела с таким чувством, что, когда песня отзвучала, Деметрио отвернулся, чтобы никто не видел его слез.

Вальдеррама кинулся к нему, крепко обнял и с теплотой, которую в иные минуты он находил для каждого человека, шепнул на ухо:

– Не стыдитесь. Эти слезы – самые прекрасные!

Деметрио попросил бутылку в протянул ее Вальдерраме.

Тот жадно, почти одним глотком отпил половину, повернулся к собравшимся и, приняв театральную позу, величаво продекламировал со слезами на глазах:

– Вот она та слезинка, что воплощает в себе великую радость революции!

А затем он словно стал бредить, обращая свои безумные речи к запыленной траве, прогнившей уборной, серым лицам, надменному холму и необъятному небу.

IV

Вдали, у подножия высокого, утопающего в густой зелени живописного холма, показались белые стены залитой солнцем Хучипилы.

Глядя на городские колоколенки, солдаты грустно вздыхали. Колонна двигалась по ущельям, как слепой, оставшийся без поводыря. Горечь отступления чувствовалась во всем.

– Это город Хучипила? – спросил Вальдеррама.

Поэт, уже совершивший первое за этот день возлияние, ехал и считал кресты, одиноко торчавшие у дорог и тропинок, у склонов отвесных скал, на берегах извилистых ручейков и вдоль реки. Черные деревянные, наспех покрашенные кресты, сбитые из двух досок, сложенные из камней, нарисованные из вестью на разрушенных стенах и почти незаметные, начертанные углем прямо на скалах. Вот он, кровавый след первых революционеров, убитых по приказу правительства в 1910 году! Хучипила уже отчетливо видна. Вальдеррама спешивается, преклоняет колени и торжественно целует землю. Не задерживаясь, солдаты едут мимо. Одни смеются над безумцем, другие отпускают шуточки. А Вальдеррама, ничего не слыша, торжественно молится:

– Хучипила, колыбель революции десятого года, благословенная земля, окропленная кровью мучеников, кровью мечтателей, единственных, кто праведны в этом мире…

– Потому что не успели согрешить, – цинично заключает проезжающий мимо офицер из бывших федералистов.

Вальдеррама смолкает, задумывается, хмурит брови и неожиданно разражается смехом, гулко разносящимся по скалам; потом вскакивает в седло, поспешно догоняет офицера и выпрашивает у него глоток текилы.

Однорукие, хромые, страдающие от ревматизма и кашля, солдаты поносят и ругают Деметрио. Невесть откуда взявшиеся выскочки, которые винтовку в руках держать не умеют, получают чины и, задрав нос, щеголяют медными планками на шляпах, а закаленный в боях ветеран уже никому не нужен: он как начал службу простым солдатом, так в рядовых и ходит.

Возмущаются и немногие из уцелевших старых боевых товарищей Масиаса: на освободившееся в штабе место обязательно попадает лощеный столичный франт, благоухающий духами.

– А хуже всего, – вставляет Венансио, – что у нас хоть отбавляй бывших федералистов.

Даже Анастасио, обычно одобрявший любой шаг кума Деметрио, теперь, поддавшись общему недовольству, ворчит:

– Вы меня знаете, ребята, я человек прямой. И я скажу куму, что мы плохо кончим, если не перестанем якшаться с федералистами. Это уж точно! Вы что, не верите? Клянусь своей матерью, у меня что на уме, то и на языке, и все это я выскажу куму Деметрио.

И он действительно все ему высказал.

Деметрио благосклонно дослушал Монтаньеса до конца и ответил:

– Все верно, кум, что вы говорите. Дела у нас плохи: солдаты ругают сержантов, сержанты – офицеров, офицеры – нас. А мы уже готовы послать Вилью и Каррансу подальше – пусть, мол, попляшут в одиночку. Но сдается мне, с нами происходит то же, что с тем батраком из Тепатитлана, помните, кум? Он все ругал да ругал своего хозяина, а работать на него не переставал. Вот так и мы: бранимся, проклинаем, а нас убивают да убивают. Только не будем об этом, кум…

– Почему, кум Деметрио?

– Почему? Почему? Не стоит, и все, понятно? Нужно по болтать, а людей подбадривать. Я получил приказ вернуться и задержать отряд, наступающий через Кукио. Скоро мы сшибемся с каррансистами, а пока хоть языком их отбреем – и то хорошо.

Вальдеррама, бродяга, когда-то колесивший по большим дорогам и в один прекрасный день примкнувший к войскам Масиаса, причем никто не знал точно, когда и где это произошло, подслушал кое-что из речей Деметрио и с наступлением вечера исчез так же внезапно, как появился: нет такого сумасшедшего, который сам в огонь полезет.

V

Они вступили на улицы Хучипилы под тот особый, веселый, громкий перезвон колоколов, от которого по праздничным дням так взволнованно бьются сердца жителей горных селений.

– Сдается мне, кум, будто мы вернулись назад, в те времена, когда революция только начиналась, и в любой деревушке нас встречали колокольным звоном, а жители выходили на улицу с музыкой н знаменами, кричали «ура» и даже шутихи пускали, – вздохнув, сказал Анастасио Монтаньес.

– Да, теперь они нас не жалуют, – отозвался Деметрио.

– Еще бы! Мы ведь «наголову разбиты», – вставил Перепел.

– Нет, не в этом дело. Наших врагов они тоже видеть не могут, даже на картинке.

– Не за что им любить нас, кум.

Они выехали на площадь и оказались перед мрачной массивной восьмиугольной церковью – памятником колониальных времен. Судя по неухоженным чахлым апельсиновым деревьям да жалким останкам железных и деревянных скамеек, площадь когда-то представляла собой сад.

Снова раздался гулкий ликующий перезвон. Затем из храма торжественно донеслось грустное и сладостное пение женского хора – это местные девушки исполняли под гитаррон[51] «Таинства».

– Что за праздник сегодня, сеньора? – спросил Венансио у древней старушки, торопливо ковылявшей к церкви.

– День святого сердца Иисусова, – запыхавшись, ответила богомолка.

Они вспомнили, что прошел целый год после взятия Сакатекаса, и на душе у всех сделалось еще горше.

Как и все города – Тепик, Халиско, Агуаскальентес и Сакатекас, – через которые проходили люди Масиаса, Хучипила представляла собой руины. На зданиях без крыш, на обгорелых оградах – всюду виднелись черные следы пожара. Дома были наглухо забиты, и лишь немногие открытые лавчонки, словно б насмешку, являли глазам голые полки, напоминавшие белые скелеты павших на дорогах лошадей. Голод оставил свою страшную печать на землистых лицах людей, глаза которых при встрече с солдатами вспыхивали горячечным блеском ненависти.

Напрасно солдаты Масиаса рыскали по улицам в поисках пищи, задыхаясь от ярости и все-таки стараясь не давать воли языку. В городе остался один лишь захудалый постоялый двор, да и тот был набит до отказа. Не было ни фасоли, ни лепешек – только молотый перец да соль. Командиры тщетно показывали тугие кошельки, тщетно пытались угрожать.

– Бумажки? Вот что вы нам суете! Жрите их сами! – зло крикнула хозяйка постоялого двора, дерзкая старушенция с огромным шрамом на лице, уверявшая, будто она «не раз умирала и теперь ничего на свете не боится». И среди всего этого уныния и нищеты, заглушая голоса женщин в храме, без умолку щебетали птицы на деревьях, разносилось непрестанное пение куррук[52], усевшихся на сухих ветвях.

VI

Обезумевшая от радости жена Деметрио Масиаса, ведя за руку сына, вышла на горную тропинку встречать мужа.

Почти два года разлуки!

Они обнялись и молча застыли. Женщина задыхалась от рыданий и слез. Деметрио с удивлением глядел на жену: она постарела так, словно прошло лет двадцать. Потом он посмотрел на сына, испуганно таращившего на него глазенки. Он узнал в мальчике свои собственные резкие черты, блестящие глаза, и сердце его дрогнуло. Ему захотелось прижать к себе ребенка, обнять его, но малыш в страхе спрятался за материнской юбкой.

– Это же твой отец, сынок! Твой отец!

Но мальчик отворачивал лицо и упорно не хотел подойти.

Деметрио оставил коня ординарцу и медленно пошел с женой и сыном по крутой тропинке.