Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Длинные письма сестры как нельзя лучше вписывались в мирную жизнь Дойно. На многих страницах она долго описывала серьезные успехи ее супруга, рассказывала о своих дочерях — старшая уже обручена, у младшей обручение тоже не за горами. Да, по письмам ясно было видно: Ханна верила в то, что ее брат хотя и поздно, но зато окончательно освободился «от злых чар», вовлекших его на долгие годы в ненужные, опасные и горестные авантюры. Наконец-то он опять стал ее младшим братом, и она опять имела над ним власть. Помогать ему стало ее потребностью. После войны он, конечно, будет жить в Филадельфии и время от времени делать доклады в том женском ферейне, активным членом которого она состояла вот уже в течение многих лет.

В постскриптуме письма, полученного им после Нового года, она сообщала ему, что некий господин Эдуард Рубин из Палестины написал ей и попросил сообщить ему о ее брате и дать его новый адрес. С этого дня Дойно начал с растущим нетерпением ждать известий о Релли.

Прошло несколько недель, прежде чем пришло письмо. Синьора Бьянка внесла его как победный трофей. Она с полным пониманием следила, как он дрожащими руками вскрывал конверт, и увидела, как он побледнел, а лицо окаменело. Она хотела броситься к нему на помощь, когда он покачнулся, но он отвернулся от нее, прошел в самый темный угол комнаты и повернулся лицом к стене. От жалости к нему у нее выступили слезы на глазах, но она страшилась тех слов, которые ей следовало бы произнести. Впервые в своей жизни она почувствовала, что тот, кто пытается утешить, непозволительно встает между Богом и человеком.

Он вышел из комнаты только через два дня, пришел, как и прежде, к ней на кухню, разговаривал вечером с Эннео. Синьора Бьянка решила, что он еще не совсем в порядке, — он ни разу не упомянул о том, что было в письме.

— У меня есть пузыречек американских чернил, они очень хорошие и годятся для авторучки тоже. Вы ведь сами говорили, что вам лучше, если вы пишете, когда у вас печаль на сердце.

Он поблагодарил ее. Да, ему нужно ответить Эди. На другой день он начал читать письмо со второй страницы. Эди описывал ему свой путь в Польшу, гибель Волыни, уничтожение их маленького отряда, который он собрал вокруг себя, о чудодее раввине и, очень подробно, о Бене и под конец о Скарбеке, о котором писал с большой благодарностью и даже искренним дружелюбием. В конце стояло:

«То, что вы и я, мы оба, еще живы — это чудо. И то, что оно случилось именно с нами, обязывает нас постичь его смысл.

Я опасаюсь, но все же не могу поверить, что вы прошли через все, оставаясь неизменно тем же: что вы по-прежнему думаете, будто всё в руках человека. Но как же вы можете тогда объяснить, что до сих пор не стали человеконенавистником? Для меня самого абсолютно ясно одно, что смысл как человечного, так и бесчеловечного следует искать вне нас самих, вне наших пределов и нашего времени.

Верю ли я в Бога? Да, порой я уверен в Его существовании, но часто теряю Его. Я должен все время видеть Его перед собой, иначе мои глаза опять делаются незрячими и я сбиваюсь с пути.

Вы смеетесь надо мной, Дойно, или я пугаю вас? Во всяком случае, вы не должны думать, что я выбрал более легкий путь, путь бегства. Вы никогда не пробовали верить, откуда же вам знать, как несказанно тяжело бывает человеку, который не может забыть людских злодеяний. А вы? Что есть у вас? Разве не провалились все ваши планы, разве не обернулись все надежды отчаянием? От кого вы еще ждете чего-то? От себя самого? Так и останетесь до самого конца без жалости к людям?»

Дойно написал ему подробное письмо. Но только в нескольких фразах ответил на эти его вопросы:

«Я не смеюсь и не пугаюсь того, что вы стали верующим. Изменился ли я? Определенно только одно, что мой кладезь истин, не подлежавших сомнению, исчерпан.

Вот уже несколько месяцев я живу в доме пожилой супружеской пары. Оба они очень добрые люди. Я много размышляю о доброте. Поздновато на сорок третьем году жизни, однако ж еще не совсем поздно. Важно установить, можно ли преподавать доброту, как науку, которая одновременно являлась бы искусством.

Если бы я верил в Бога, я бы боролся против Него, как если бы Он был тоталитарной, бегущей от ответственности властью.

Немецкому фашизму скоро придет конец, и мы должны готовиться к тому, чтобы в разгаре победного похмелья побороть русский тоталитаризм. А в ожидании этого я интересуюсь, как уже сказал, почти исключительно только добротой человеческой — синьоры Бьянки и синьора Эннео Вассари, отнюдь не добротой Господа Бога».

Однажды рано утром перед Дойно предстал Преведини. Его щеки раскраснелись от резкого февральского ветра, он постоянно потирал руки, застывшие на холоде.

— Не вставайте, дорогой Фабер. Я пришел очень рано, потому что вот уже два дня ищу вас в Бари и только вчера поздно вечером узнал ваш адрес. И тут я сказал себе: надо пойти как можно раньше, ведь так? Мария-Тереза сказала, c’est inconcevable[193], она ведь так нетерпелива…

Он рассказал, что у них возникли трудности с фашистскими властями и поэтому в первых числах июля 1943 года они покинули Бари. Тогда они поехали к племяннику, но хотели вскоре вернуться опять назад, на юг. А тут начались великие события, падение Муссолини. На обратном пути Мария-Тереза захотела задержаться в Риме подольше, чем они предполагали. Они запоздали с выездом и вдруг оказались на линии фронта, причем на вражеской стороне. К тому же оба были больны. Но вот две недели назад им наконец-то удалось удрать морем от врага. Они жили недалеко от Бари, в одной, к сожалению, очень запущенной вилле, но во всяком случае они находились на правильной стороне.

— Я болтаю и болтаю, а о самом главном так еще и не спросил вас: почему Бетси не приехала с вами? Неужели ей все еще не надоело?

— У меня плохие вести, синьор вице-адмирал. Десять месяцев тому назад, восемнадцатого апреля…

Преведини наклонился вперед, словно хотел опуститься со стула на колени. Потом он поднялся, снял пальто и сел опять на стул. Наконец он сказал:

— Мы думали, пока вы живы, Бетси в безопасности. Конечно, это глупо, в такую войну, но все равно мы думали, что вы защитите ее. Простите меня, я плачу, но не из-за себя, а только из-за Марии-Терезы. Мы старые люди, и если нам уже не нужно больше ждать Бетси… Извините меня, это сейчас пройдет. Но мы были так уверены… это такая неожиданность… Мария-Тереза сразу распорядилась приготовить две комнаты. С позавчерашнего дня она только и ждет, что я приеду с вами обоими. Я просто не смею, на самом деле, я не смею… Вы должны поехать вместе со мной к Марии-Терезе… Возьмите с собой все ваши вещи. Вы будете жить у нас, потому что теперь, когда вся надежда… И если Бетси действительно больше нет…

Они прибыли после обеда. Мария-Тереза ждала их под старым апельсиновым деревом, около террасы. Когда она услышала, как щелкнул замок калитки в сад, она вышла им навстречу. Строгим голосом она крикнула:

— Путци, почему ты не был у парикмахера? Твои волосы — я же сказала тебе…

Она умолкла, подняла палку, показала на холмы позади них и спросила:

— Бетси не придет? Отвечайте мне немедленно, Дойно Фабер! Она никогда больше не придет?

В ответ он только покачал головой. Она повернулась и пошла, опираясь на палку, к дому, медленно поднялась по ступеням к двери, остановилась, взвешивая, не вернуться ли ей, потом исчезла, оставив их одних.

Вечером она позвала его к себе в комнату.

— Я только хотела сказать вам, Дойно, vous êtes chez vous ici![194] Кроме того, вы нужны Путци. И мне… Я думала, вы приедете сюда вдвоем и навсегда останетесь здесь. Своей глупой головой я все предусмотрела, кроме одного, что Бетси… завтра вы мне все расскажете. Вы только должны знать одно, вы не смеете оставить нас. Venez que je vous embrasse![195]

Он приблизился к необыкновенно высокому креслу и склонил к ней голову. Ее губы коснулись его лба, она взяла его за руки и долго держала в своих. Потом сказала:

— Никто не сможет заставить меня поверить в это. Как бы далеко она ни находилась от меня, я всегда чувствовала ее рядом — на протяжении сорока двух лет. Кто же сможет это изменить за такое короткое время, что осталось мне жить? Mais c’est inconcevable, c’est…[196] Садитесь, пожалуйста! А вы сами, вы действительно верите в то, что Бетси… mais non[197], не отвечайте мне. Сначала вы должны узнать…

Она собралась рассказывать ему, но только глубже погрузилась в себя. Она уставилась взглядом на маленький стул, стоявший возле двери, она тяжело дышала, но не плакала.

Дойно знал, что она ничего не скажет из того, что поначалу хотела рассказать ему. Этого нельзя высказать. Каждый носит это в себе, подумал он. Так легко облечь это в слова, кажется, что уже сотни раз произносил их, слова эти уже готовы сорваться с губ, но так и не срываются. Это не то чтобы тайна, которую боишься открыть, и не то сокровенное внутри, что не хочется обнажить. Воспоминания, уведшие сейчас так далеко от него тетю Мары, были, возможно, банальны, какие-нибудь обрывки далекого прошлого, где не было ничего примечательного, разве что сам настрой, подобие мелодии, которая вновь и вновь ласкает слух и отлетает в никуда, едва только попытаешься напеть ее. Не меняя позы, Мария-Тереза сказала: