Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Вы так и на Пиве тогда думали?

— Нет, но это ничего не доказывает. Но и в то утро мы были только второстепенными фигурами в этом гигантском скандале. И даже в те часы я понимал, что взаимоотношения между историей и человеком больше всего похожи на диалог глухого с глухонемым.

— Но они оба могут прекрасно общаться друг с другом. В вашем сравнении глухой должен быть полностью парализован, а глухонемой слеп.

— Согласен, пусть к тому же и слеп. И вы повели за собой на гибель тысячу двести человек, чтобы только преподать этому глухонемому слепцу ту тевтонско-иудейскую философию, которая представляется горстке интеллектуалов путеводной звездой на дороге в потерянный рай.

— Тони, раз вы заговорили притчами, следовательно, вы в прекрасном расположении духа. И чтобы сохранить его, я предложу вашему вниманию еще одну притчу: один бедный человек поджигает унаследованную от отца хижину, чтобы наконец-то познать ночь, увидеть ее в ярком свете. Вследствие чего он замерзает во мраке ночи и погибает.

— Браво, никакого сострадания к дураку! — воскликнул Тони, смеясь.

— Спокойной ночи, подполковник Бёрнс, спите сладко, и пусть вам пригрезится, что мимо вас дефилируют бесконечные гипсовые кони, на каждом из которых сидит один и тот же всадник: наш улыбающийся сенатор-экс-фашист в двух миллиардах экземпляров.

— Спокойной ночи, бригадный комиссар, спите и вы сладко, и пусть вам пригрезится, что вы не можете заснуть, потому что вам удалось отменить ночь.

Они оба рассмеялись. Они часто шутили в те часы, когда и тот, и другой могли одинаково понести одну и ту же огромную потерю: жизнь.

На другой день в Бари они попрощались. Они договорились, как смогут найти друг друга. Каждый из них думал про себя, что отыщет другого, если действительно захочет его найти. Они, правда, не были уверены в том, захотят ли они увидеть друг друга. И уже сама по себе убежденность, что только один из них вернется домой, разделяла их.

Глава вторая

Первые недели тянулись для Дойно слишком медленно. Он все еще жил ожиданием, что каждый следующий день будет поворотным для него: придет письмо от Релли из оккупированной Франции, добравшись до него через Португалию; подаст ли весточку тетя Мары; телеграмма или денежный перевод от его сестры из Филадельфии.

Короткие дни поздней осени казались ему длинными, зато ночи пролетали быстро, он спал много и спокойно. Сны не тревожили его. Они были заполнены ничего не значащими происшествиями, встречами с незнакомыми людьми в каких-то тихих, глухих переулках.

Он ежедневно справлялся о почте в двух местах: в отеле «Мажестик», в котором он оставался первые два дня, и на главном почтамте. С тех пор как он снял форму, отрицательный ответ, который он получал всякий раз, звучал день ото дня все неприветливее. Но в конце концов все привыкли к тому, что он появляется каждый день, чтобы узнать, не свершилось ли за ночь чудо. В этом портовом городе было много чужеземцев — военных, беженцев, эвакуированных из Югославии раненых. Не первой молодости девица на почтамте испытывала порой нетерпение, но старалась отвечать приветливо. В ней жило сострадание к людям, потерявшим родину. И она сама тоже многие годы провела, заполняя их ожиданием чего-то, что могло наступить в любой момент. Или никогда. Но никто никогда не верит в никогда, для того, кто ждет, уже с самого начала все слишком поздно и в то же время никогда не поздно.

— Вы были больны? — спросила она озабоченно Дойно, когда тот появился вновь после того, как не показывался целых три дня.

— Нет, я энергично приучаю себя к терпению, — ответил он, благодарный ей за проявленный к нему интерес. Она с удивлением посмотрела на него. Возможно, она не очень хорошо поняла его итальянский. Потому что она строго сказала:

— Ага, значит, вы завели себе симпатию, синьор.

Он отнекивался, но она не поверила ему. О, она хорошо знает мужчин!

Вскоре он полностью прекратил свои ежедневные хождения на почту. Если будет что-то для него, так ему перешлют по его новому адресу. Потому что наконец у него появилась своя комната, и плата за нее была внесена за два месяца вперед. Одно окно выходило на маленькую площадь, за старыми узкими домами высился храм святого Себастьяна. Дверь и другое окно выходили на балкон, впереди виднелось море, справа — старая гавань с рыбачьими лодками.

Город Бари испытал на себе когда-то несколько быстротечных перемен — власть Злого и власть Доброго Вильгельма. Злой король разрушил город, а добрый позволил его вновь восстановить.

— Да, нам всегда везло, — сказал синьор Эннео Вассари. — Все дело в конце концов сводится к очередности. Если бы сначала пришел Вильгельм Добрый, а, потом Злой, то Бари уже не было бы почти тысячу лет и я бы не имел удовольствия предоставить в ваше распоряжение эту скромную комнатку.

Синьор Эннео был человек скромных возможностей, он работал в городском управлении порта, но всегда интересовался только тем, что было напечатано «мелким шрифтом», другими словами, всем тем, что вовсе не обязательно было знать. Даже в теперешние военные времена он только пробегал глазами сенсационные сообщения, зато громко читал, так чтобы было слышно и его жене Бьянке, менее актуальные статьи, которые, однако, как он считал, сообщали солидные сведения: о научных методах внесения удобрений в почву, о возможностях, позволяющих определить пол ребенка еще в утробе матери, о философе Кроче[191], о новых медицинских препаратах против некоторых заболеваний, специфичных для джунглей, а больше всего он любил биографии великих людей, потому что они всегда хорошо кончаются, как он говорил.

— Конечно, и великие мужи умирают, — объяснял он Дойно, который уже через несколько дней начал столоваться у синьоры Бьянки, — всем суждено умереть, но если чью-то биографию пропечатывают в газете, это означает, что он прожил счастливую жизнь.

— Тогда им надо и про тебя напечатать статью, Эннео, — объявила его жена, ставя на стол кофе.

Да, об этом Дойно мечтал когда-то: жить на пансионе у престарелой супружеской четы, прислушиваться по вечерам к обыденным разговорам, пребывать одиноким гостем в чужой жизни. И вот все это пришло и складывалось даже благоприятней, чем в его мечтах.

Синьора Бьянка была права, Эннео был счастливым человеком. Маленький, хрупкий, он боялся штормов и вообще любой непогоды, боялся некоторых зверушек, например, больших рыб и раков, даже мертвых. Но он не ведал никакого страха перед людьми, кем бы они ни были, в какую бы угрожающую позу ни становились. Он просто не мог себе представить, что человек может дойти до такого состояния, чтобы на самом деле быть плохим. Фашизм, война, оккупация — все это зло было для него преходящим капризом судьбы. Виновных тут не было, никто не хотел быть плохим — ни вконец одичавшим фашистом или убийцей, ни тем мародером, которыми кишел черный рынок.

— Ну представьте себе, синьор, вы Вильгельм Злой и у вас спрашивают: «Кем вы больше хотите быть, Вильгельмом Добрым или Вильгельмом Злым?» Конечно, вы ответите, что хотите быть Вильгельмом Добрым. Или возьмите, например, Муссолини — это же ясно, что он вместо своей доли предпочел бы быть нашим святым Николаем, чьи мощи в гроте и по сей день каждый год девятого мая[192] источают сокровенную манну. Поэтому я и говорю — все зависит от счастья, важно, чтобы судьба не избрала тебя на плохую роль.

Эннео был очень словоохотлив, но достаточно было одного мановения руки его жены, чтобы заставить его замолчать. Обычно она внимательно слушала его. Именно потому, что он так красиво говорил, она и согласилась выйти за него замуж и оставила ради него хорошее место служанки. Это произошло двадцать семь лет назад. Его речи со временем стали еще прекраснее, она же сама уже мало походила на ту хорошенькую девушку, которой была когда-то. Она дала жизнь шестерым детям, и у себя дома она работала гораздо больше, чем тогда в услужении у чужих, — она должна была бы высохнуть и превратиться в щепку, а она сделалась толстой и расплывалась все больше, сначала тело, а потом, когда уже перестала рожать, и лицо, с тяжелым двойным подбородком. И откуда только этот жир берется? Ведь она не сидит сложа руки, да и есть особенно нечего.

— Когда я на вас смотрю и вижу, как много вы пишете часами подряд и все наизусть, — говорила синьора Бьянка, — то я думаю про себя, что у вас там, за границей, школы, должно быть, намного лучше наших. Все четверо моих детей учились, и, что правда, то правда, у девочек еще и сегодня очень красивый почерк, а у Рикардо даже этого нет, да только что толку от всего этого? Ведь и даже когда мы не были отрезаны друг от друга, они очень редко писали, и то совсем коротенькие письма. Они хорошие дети и хотят доставить нам радость, но они не знают всего так много, чтобы писать, выдумывая из головы.