— Простите, ребята, — пробормотал я, уже не уверенный, что меня слышат. — Я по совести все сделал. Нам эта платформа для силы нужна была, а им для жизни. Простите, все эти смерти на мне…
— Доров! — голос Натали внезапно стал серьезным. Из него ушли истеричные нотки, и он наполнился ужасом. — Антон, что с тобой?
— Все нормально, Ната, все нормально…
Я уже ничего не мог говорить. На глаза, наверное от боли, навернулись слезы. Дышать было тяжело, но острота в боку притупилась, расслабляя тело.
Как бы не сплоховать под конец и не обделаться, — внезапно подумал с отстраненной тоской, уже зная, что ничего этого мне не избежать. Смерть, она не бывает красивой или благородной. Красивыми и благородными бывают поступки перед смерть. А смерть это всегда кровь, боль, и испражнения.
— Ярослав, ты видишь что? — это, кажется, Порси. Я уже почти не понимаю… — Ты же ниже сидишь, вдоль пола смотри, тут искрит же…
— Вижу плиту, ее оторвало от потолка. И из-под края его рука торчит. Только что не было, опала. Его раздавило… похоже…
Темнота.
Приходить в себя было непросто. Мне сначала показалось, я под тяжелыми наркотиками. Мысли были яркими, очень живыми, будто видения. Словно я пролистывал куски собственной жизни, мягко водя пальцем по сенсорному экрану. Движение, картинка съезжает. Еще и еще. Они смешивались, возникали вперемешку, коверкая мою жизнь. Я видел то детство и бабушкины розовые кусты, такие колючие, что в них могла запутаться кошка, потом вдруг видел заросшую тропинку и скамейку, на которой сидит Родеррик Стерт — мой учитель и друг. И снова он, но только моложе, в безукоризненном костюме входит в аудиторию, где я, изнемогая от жары, до неприличия расстегнутый, пытаюсь срочно накатать курсовую.
Потом вижу Юльку — дочь Стаса. Она стоит рядом со мной на балконе, курит, задает какие-то провокационные вопросы.
Космос…
— Ну что, Доров, опять? — я слышу голос, но не сразу понимаю — это он, мой дядя. Говорит спокойно и с укоризной. — Давай, давай, приходи в себя, чего ты прикидываешься мертвым?
Я открыл глаза, но зрение не вернулось. Ощущение, что надо мной нависает человек осталось, чувствую запах какого-то неназойливого, даже приятного одеколона, а, может, это отдушка шампуня.
— Стас?
Голос слушается, губы пересохли только. Опять ощущение как с похмелья.
— Да, а ты кого ожидал услышать?
— Наташка?
— Целы они оба, и она и ребенок.
— Почему ты молчал, почему не сказал?!
У меня даже голос прорезался, обвинительные нотки окатили Змея с головы до ног.
— Потому что Нате обещал, — он остается невозмутим. — Не моя это тайна, племяш, медицинская. Если пациент не хочет, болтать я не имею права.
— Если бы ты сказал, я бы столько ошибок не сделал…
— Сожалею, Антон, ты сделал бы их гораздо больше. Ты бы думал только о ней, о ребенке, а обязан был взять ее с собой!
— Да я бы ее на корабль не пустил!
— И сам бы не пошел, вот то-то и оно…
Мы помолчали.
— Остальные как?
— Если вкратце, то все живы. Ни одной жертвы твой героический поступок не повлек за собой. Говорят, какое-то редкое земноводное наш корабль раздавил, когда приземлился, три гектара заповедника разнес, кучу птиц согнал с привычных мест, лягушек расплавил, отравил почву. Экологическая, желтозадая тебя укуси макакая, катастрофа. Ты теперь у нас убивец местных лягушек! — Стас глупо хохотнул. — А так нормально. Манри — механик, которого от взрыва ракеты опалило, пересадкой кожи и мышцы лица отделался. Но в госпитале еще полежит, регенерация будет подольше, чем я планировал.
У Тверского сотрясение мозга, но ему, судя по всему, на пользу только пошло. Шизу его на место вставило, он клянется, что больше мертвых не видит и никаких голосов не слышит. Думается, рад, не представляю, что он перетерпел. Видения эти красивыми не бывают. Психотравмы — вещь опасная. В моей практике был один случай, мужичок разбился на глайдере, а вместе с ним его собака. Он эту собаку любил сильно, и после того, как оправился, везде ее видел. Искореженную, обгорелую, с костями наружу и глазами пустыми.
На сильных препаратах сидел и все равно видел. Просыпался от того, что слюна на него капала, и встречался с нею взглядом. Ужасно, наверное, вот так просыпаться и видеть зомби. У него и обонятельные галлюцинации были, вроде запах гари чувствовал.
— И чего? — без особой охоты спросил я.
— Думали, вылечим, боялись, что свихнется совсем и буйным станет. Или покончит с собой. В психиатрии это что-то вроде комплекса вины, он нетрезвым за глайдер сел, да еще электронику всю отключил, чтобы полихачить. Ну и убил собаку, сам выжил, пристегнут же был. Я потом о нем долго ничего не слышал, вроде как не помогли мы ему. Пашка — мой знакомый терапевт — говорит, приходил он через несколько лет. Благодарил. Рассказал, что с психотропов слез, а собака так за ним и ходит. Он привык, теперь ей сухой корм покупает, только не ест она. Призрак же, фантазия его.
— Крепко мужик с мозгами раздружился, — с сарказмом заметил я.
— Может, и не очень. Пашка сказал, в остальном на всех тестах необычайно адекватные реакции, вроде нормальный человек, только привычка дурная рукой воздух гладить и осталась.
— У тебя таких историй сотни, я полагаю?
— А тебя, естественно, не отвлечешь, — хмыкнул Стас. — Ну и ладно, я тебя поразвлечь хотел.
— Ты мне про наших то дорасскажи, сотрясении у Тверского, он уже на ногах? Знаешь, как он его получил то?
— Ну?
— Душить меня вздумал, остановить хотел, и при ударе ракеты летел кубарем через всю рубку, — я даже улыбнулся, но сразу ощутил, что на правую сторону мышцы лица почти атрофировались. Получился оскал нехороший. Впрочем, Стас привык, наверное, к таким вещам, на него моя улыбка не произвела никакого впечатления. Вместо этого он задумчиво протянул:
— Вот оно что! То-то Яр обещает с тобой по-мужски поговорить, когда поправишься. Говорит, у него кулаки чешутся. У нашего земного командования, по-моему, тоже вскоре зачешутся. Не думаю, что Тверской уже на Землю докладывал о произошедшем, или кто-то из рубки разболтал, что на самом деле случилось. Со мной Тверской правда за бутылкой пооткровенничал, но мы все свои здесь.
— А чего ж нукаешь, — удивился я, — если все знаешь?
— Просто хотелось твою версию событий услышать.
— И что, совпали?
— Практически, — Стас помолчал. — Ты бы прислушался, Антон, Земля тебе этого проигрыша не простит. Если экипаж промолчит, то реалити шоу все раскроет, а, говорят, его уже запустили. Вскоре всем станет ясно, почему мы потеряли маяк. В нашем мире с этим просто: предатель ты теперь, Антон. Преступник.
— То все героем был, теперь преступник. Как же это у нас быстро, — проворчал я.
— И не говори, — врач вздохнул. — Знаешь, можно попробовать запросить для вас с Натой гражданство на Нуарто…
— Давай потом об этом, не хочу я думать о последствиях. Хватит с меня всей этой политики, беготни и ужасов. С остальными чего?
— С тобой вот самое неприятное чего, — передразнил Стас. — Как обычно и бывает. Пришлось даже искусственную печень тебе вшивать. Но здесь, на Нуарто, они биологически выращенные, великолепный материал, не хуже прежней будет. Разрывы внутренние, кровь в тебе сейчас вовсе не твоя — заменитель. И, главное, меня тут очень уважают, везде пускают, знаниями делятся! Это очень ценно для меня, обещали помочь с оборудованием. Деньги то у меня есть, не нищий даже по меркам Нуарто, а планета то не из дешевых. Я ведь лучшую на Земле клинику организую, и раньше были впереди планеты всей, а теперь никаких аналогов не будет!
— Если конечно тебя власти не задавят, — подсказал я.
— Не задавят, лицензии на меня какие-то оформят, тут с этим все строго!
— У нас в подворотне нож под ребро, и вся строгость. Или вовсе в заложники возьмут и заставят делиться.
— Да ладно, я же не против, — с легкостью сдался Стас. — Да я и сам передам им технологии, но пока еще у нас их освоят, я все равно буду первым и единственным, — в голосе дяди звучала гордость. — С такими технологиями я кого хочешь на ноги ставить смогу, вот когда тебе плечо турелью проплавило насквозь, мне сколько возиться пришлось, а здесь регенерационные бактериальные растворы…
— Стас?
— Ну что? Про себя не интересно, да?
— Совершенно. Как Кортни?
Стас помолчал, потом бестактно спросил:
— Думаешь с ней восстановить отношения?
— Я тебя про здоровье ее спрашивал! — взорвался я.
— Ладно-ладно, я так, из любопытства, — хихикнул дядя. Только никакого юмора в его словах не было. Я давно уже заметил: когда отказывает зрение, всегда очень четко начинаешь различать интонации и настроения. Толи обостряется слух, толи внимание все уделяется словам и их оттенкам. Слепому, чтобы правду чувствовать, совсем не нужно видеть мимику, которая чаще всего сбивает зрячих с толку.