— Давай без глупостей, хорошо? — С подобием на строгий тон произнёс Мишель, вновь коснувшись его плеча. Антон встрепенулся, поднял взгляд, и тут же согласно кивнул, искривив губы в нездоровой, нервной усмешке. И сказал:
— Тогда возьми меня с собой.
— Что? — Мишель, по правде говоря, такой просьбы не ожидал.
— Я знаю, для чего ты тогда искал Герберта. Чтобы получить назначение к нему в полк, под его начало, и уехать с ним. Так вот, я тоже хочу с вами! Кем угодно, чёрт возьми, пусть самым простым солдатом, на пушечное мясо… Пусть так, лишь бы только не смотреть в глаза моей Ксюше! — Понизив голос, он с горечью произнёс: — Мне незачем больше жить, Мишель. А так, быть может, сослужу добрую службу Родине, и умру героем. Может, даже кого-нибудь спасу, почему нет? Не так уж я и плох, если хочешь знать! Стреляю из рук вон, это правда, но врукопашную кого хочешь одолею, да и фехтую неплохо. Что скажешь?
А что тут сказать? Разумеется, нет. Категорическое, беспрекословное: «нет», без малейших размышлений! Война это не шутки, и это уж точно не место для таких вот изнеженных мальчиков, привыкших к хорошей жизни, как Голицын. Дорогого виски он там днём с огнём не сыщет, а уж свой любимый кокаин и подавно. Неделю ещё может быть выдержит, максимум — две, а потом сбежит. А с дезертирами в военное время знаете, что делают? Вот-вот.
Голицын, будто прочитав мысли Мишеля по его хмурому лицу, поднял указательный палец и весьма убедительно сказал:
— В противном случае я застрелюсь. Прямо здесь и прямо сейчас. Долго с этим позором я всё равно не протяну.
«Вот только кому ты сделаешь хуже?», мысленно спрашивал его Мишель, глядя в печальные глаза Антона Голицына. И ведь понимал по его взгляду, по его неугасаемой решительности, понимал — застрелится. Вот прямо сейчас и застрелится, как только он, Мишель, уйдёт и оставит его одного.
Поэтому, скрепя сердце, он вынужден был сказать:
— Послезавтра мы отбываем. Будь готов к этому времени. С Гербертом я постараюсь договориться.
* * *
Не помня себя от волнения, Сашенька со всех ног кинулась в больницу, Вера едва поспевала за ней.
— Крайняя палата, двадцать пятая, — переводя дух, обронила она, торопясь следом.
Бесконечная череда дверей — боже, да сколько их тут?! — и вот, наконец, та самая, с табличкой «25». Саша без малейших церемоний потянула ручку, не сообщив о своём присутствии ни стуком, ни тем более вежливой просьбой войти. Просто рывком дёрнула дверь, ворвавшись в палату, подобно урагану.
Зрелище, открывшееся её глазам, было весьма прискорбное. На стульчике и изголовья больничной койки сидела Софья Владимировна, то и дело промокая глаза уголком кружевного платочка, а рядом с ней бок о бок стояли Марина и Воробьёв. Причём Викентий Иннокентьевич глядел на Серёжу, низко склонив голову, а госпожа Воробьёва, как всегда сурово поджав губы, стояла, скрестив руки на груди, и смотрела почему-то на своего мужа, а не на несчастного мальчика.
«Господи, какой он бледный!», успела подумать Саша, прежде чем броситься к Авдееву, возлежащему на больничной койке.
— Серёженька, господи, слава богу ты жив! — Выдохнула она, упав на колени перед кроватью. Ей не было дела до того, что они не одни, её ни в коей мере не волновало то, что о ней подумает Воробьёв или его жена или Софья Владимировна. Единственное, что тревожило её в тот момент — глупый, бедный Серёжа и его самочувствие.
— Сашенька… — Прошелестел он, слабо улыбнувшись. И, протянул руку, коснулся её щеки, и Саша нежным жестом накрыла его ладонь своей ладонью, и, прижимаясь к ней, наконец-то позволила себе разрыдаться. Горько, отчаянно, громко и безнадёжно. Плакала она обо всём сразу: и о чудовищной несправедливости собственной жизни, и о Мишеле, который её не любил, и о сгинувшем безвременно отце, и о несчастном Серёже, который отчаялся до такой степени, что решился на крайние меры… Ох, это ведь всё из-за неё! Других причин для суицида у Авдеева не было. Только она, жестокая Сашенька, с её сухими словами на прощанье: «Я презираю тебя, Серёжа!», «Ступай прочь, Серёжа!» Да как она могла?! А ещё Мишеля Волконского обвиняла в бессердечии, а сама-то, сама?! Едва не довела парня до самоубийства!
— Возьми себя в руки, девочка. — Как-то сухо, чересчур сухо и жёстко произнесла Марина у неё за спиной. Саша спохватилась, догадавшись только сейчас, что, верно не стоило устраивать этих истерик на глазах у начальства. И возненавидела себя за слабость ещё больше, и, уткнувшись лицом в жёсткий больничный матрац, продолжила всхлипывать уже тише.
— Я думаю, мы здесь лишние, — очень тихо и очень проникновенно произнёс Викентий Иннокентьевич, и кивнул графине Авдеевой в сторону двери. Та послушно поднялась, ничуть не смущаясь, что ею командует какой-то доктор, и, бросив укоризненный взгляд на плачущую Сашу, сказала:
— Вот видишь, что ты наделала!
Марина Воробьёва демонстративно поморщилась на эти слова, но Софья Владимировна, изображая возмущение, подобрала юбки и уже направилась к выходу, не обращая на противную докторшу ни малейшего внимания.
— Марина? — Викентий Иннокентьевич окликнул её, поняв, что супруга не собирается уходить и оставлять двоих влюблённых наедине. Та изогнула бровь, вскользь обернувшись, и наградила его таким взглядом, что у доктора Воробьёва неминуемо заныли зубы. Однако он кивнул ей на дверь, безмолвно приглашая выйти следом.
Марина, однако, задержалась. На пару секунд задержалась, с высоты своего роста разглядывая распластанного на кровати Авдеева. С таким ядовитым презрением она на него смотрела, что у бедного Серёжи и впрямь едва ли не случилось отравления. Но он был парень изобретательный, и спасение от ледяного взгляда нашёл быстро — закрыл глаза и застонал, изобразив приступ жесточайшей боли.
Сашенька вскинула голову, встрепенулась.
— Что? Что, Серёжа, милый? Где болит?
Дальше наблюдать за происходящим Марина уже не могла. Резко развернувшись, она вышла в коридор, громко стуча каблуками, и мимо подглядывающей в дверную щель Софьи Авдеевой прошла как мимо пустого места, не удостоив многоуважаемую графиню даже взглядом. Зато супруга дражайшего догнала в коридоре, и заставила остановиться, резко схватив его за руку.
— Как это, чёрт возьми, понимать?! — Гневно спросила она. Глаза её горели таким бешенством, что Воробьёву сделалось нехорошо.
— Ты о чём, Мариночка?
— Об этом лицемерном ничтожестве, что лежит в двадцать пятой палате! — Прошипела она. — Между прочим, актёр из него такой же никудышный, как и человек! Что же ты делаешь, Викентий?! Что же, чёрт возьми, ты делаешь?!