Но есть вещи, которые можем точно сформулировать лишь мы сами, люди, живущие в своей стране. Это скрытые, но может быть, самые сильные, даже определяющие стороны менталитета. В России, например, до сих пор многие боготворят Сталина, считают его образ правления «самым подходящим», и это понятно — жесткая конструкция государства была почти неизменной в течение столетий. Но внутри этой жесткой конструкции как неосознанный ответ, скрытно и глубоко, живет анархичность русского сознания. Государство, которое взяло на себя функции Церкви, определяло долгие годы, что морально, а что нет, — само породило эту анархическую спутанность понятий, ценностей, моральных норм. И вот когда это государство рухнуло — вылезла наружу обратная сторона слишком жесткой ценностной иерархии, железного регламента, которому подчинялось всё, до любых бытовых мелочей.
Органическая невозможность подчиняться любым запретам.
Неумение выполнять правила.
Незнание законов.
Нелюбовь и неуважение к своему государству — ровно до того момента, пока государство в ответ не применит механизм самозащиты, то есть репрессии.
Неуважение к чужой собственности и к чужому праву на свой голос, свою позицию.
Неумение решать споры цивилизованным путем.
Началось, как мы помним, с экономики, которая продолжала жить по нормативам, установленным постановлениями Совнаркома от тридцать такого-то года. Первой рассыпалась она. Затем настала очередь и всего остального, например социальной морали.
Страна отнюдь не возражала жить в этой анархии, хотя большинство политической элиты с жаром отстаивало идею «сильного государства». Ельцин столкнулся с огромной задачей: выстроить новую систему ценностей и правил, и не только экономических. А их не было в бизнесе, их не было в управлении, их не было в прессе.
Вот с чем столкнулся Ельцин, с какой корневой чертой российского менталитета. А вернее, споткнулся об нее. Споткнулся сразу, с первых же шагов, и особенно — с началом своего второго срока. Который должен был воплотить все его мечты, все его замыслы. Сделать его проект реальностью.
Однако что же является альтернативой закону и порядку, если они не соблюдаются по тем или иным причинам? Каков в таком случае механизм общественного согласия? И в чем оно, это согласие?
В таком случае в дело вступают молчаливые договоренности. Некие стихийно складывающиеся правила игры, порой прямо противоположные формальным, гласным, легальным.
Это тоже порядок, но теневой. Другая правда, которая уходит, ускользает из привычных механизмов общественной жизни, — о ней не говорят политики, она не прописана в Уголовном кодексе, она вообще не является результатом рационального мышления, договора, социальной нормы, общепринятой, казалось бы, но внешней морали.
Заключенный, бывший зэк, работавший у Ельцина на стройке и пришедший к нему в конторку с топором, требовал именно этого — соблюдения неписаных, негласных договоренностей. Выписывать наряды не по факту, а по традиции, «как положено», потому что для зэков должна быть поблажка.
Когда молодой Ельцин стал большим начальником и требовал от своих подчиненных жесточайшей пунктуальности, сухих деловых отчетов, исключал опоздания, боролся с малейшим нарушением иерархии (за что его не раз называли жестким, властным) — он требовал на самом деле того же: соблюдения писаных, формальных правил игры. Не хотел подчиняться законам двойной трудовой морали.
При этом не был сухарем, прагматиком, человеком, лишенным страстей, эмоций, слабостей. Напротив, он до краев был начинен страстями и эмоциями, они переполняли его. Он никогда не стремился и не мог их подавить. И вот почему: эти эмоции никогда не мешали проявлению его воли.
Напротив, делали эту волю еще более неукротимой.
Именно воля заставляла его отвергать «неписаный порядок», который безропотно или осознанно принимался большинством. Эта темная сила народной привычки, негласных общественных устоев, обычаев, никак не названная, скрытая, не имеющая ни обоснований, ни целей, самодовлеющая, была ему глубоко чужда. И он не считал возможным ей следовать.
Неслучайно, если внимательно вчитаться в тексты его речей советского и раннего перестроечного периода — в них поражает обилие сухих фактов, цифр, формулировок, бесконечный перечень проблем, неразрешенных вопросов. И главное, суровый, подчас даже неоправданно суровый и страстный поиск виновных, ответственных, поиск того зла, которое мешает ему, Ельцину, справиться с нарастающим год от года грузом.
Отсутствие таких привычных для советского стиля общих, успокаивающих, гуманных, духоподъемных формул — отзвук его необычной ментальности, хотя и спрятанный в сухую бюрократическую упаковку.
…Когда Ельцин в Свердловске или в Москве боролся с неэффективным использованием рабочей силы, с воровством в торговле, с барством своих чиновников — он боролся против косных обычаев и косной народной привычки.
Кстати, сегодня его деловой стиль советского периода (строительный трест, обком, Московский горком) воспринимался бы совершенно естественно, органично. Он легко бы нашел язык с сегодняшними менеджерами, жесткими, точными, не прощающими ошибок и превыше всего ставящими результат, а не процесс. Ельцин был одним из первых таких «эффективных менеджеров» западного типа в нашей стране, но его личная идеология простиралась, конечно, далеко за пределы конкретных задач. Эти конкретные задачи — выселить людей из бараков, построить метро, обеспечить жителей индустриального Свердловска мясом и овощами, повысить производительность труда, заставить чиновников вести себя скромнее, ограничить их — все время менялись, а страсть, с которой он их решал, оставалась прежней.
…Никто, например, не мог объяснить первому секретарю обкома Ельцину, почему шахтерам не дают чистых наволочек. Этот факт — невозможность пришедшему из угольного ада человеку лечь на чистое белье — требовалось принять на веру. Уговорить шахтеров, успокоить их обещанием, приструнить грозным словом, снова восстановить пошатнувшееся равновесие в трудовых коллективах — вот была его прямая задача как партийного руководителя. Но Ельцин приходит в ярость, потому что не понимает: а почему? Напролом пытается решить «проблему», за которой открывается бездна русской жизни. Что за непонятная сила мешает такой простой, понятной вещи, как чистота наволочек? Почему никто не может ему объяснить, куда они деваются? Он требует ясности, борется за прозрачность, целесообразность, логичность, объяснимость мира, в котором мы живем. За чистоту наволочек, короче говоря. Даже для шахтеров.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});