Миссис Скаттергуд обнаружила преподобного в гостиной: супруг склонялся над виолончелью, смычок на мгновение застыл в воздухе, а сам он, щурясь сквозь очки, вглядывался в стоящие на маленьком пюпитре ноты. Брови его сошлись, губы слегка шевелились: в нарастающей панике он изучал рой нот, густо облепивших нотный стан.
Он уже собирался начать все сначала, уже изготовился вновь провести смычком по струнам — ни дать ни взять пильщик от музыки! — атаковать пальцами особенно головоломный этюд, испытывая на деле свое мастерство, — как вдруг заприметил в дверях свою рыжеволосую половину. Сей же миг мистер Скаттергуд выбросил из головы и «пиление», и атаки, да и про виолончель временно позабыл, дабы сосредоточить весь оркестр своего внимания на Дине.
— Да, любовь моя? — проговорил он, возможно, несколько нерешительно, ибо в лице миссис Скаттергуд читалось нечто, предвещавшее строгий допрос. — Прости, я, как видишь, со смычком упражняюсь. Вот тут у меня Равиола — пожалуй, за ноты труднее я еще и не брался. Трудная штучка, что и говорить, тем более для музыканта с моими-то скромными способностями.
— Тебе известно что-нибудь про пожилого джентльмена с супругой, которых видели у Далройдской пристани? — осведомилась Дина с места в карьер.
— Что еще за пожилой джентльмен, любовь моя? И что еще за супруга?
Засим достойная дама сочла необходимым пересказать мужу все то, что узнала в вафельной мисс Кримп. Оценить реакцию викария оказалось непросто; впрочем, он явно со всей серьезностью обдумывал услышанное, медленно и равномерно потирая подбородок рукою со смычком.
— Ну? — сказала наконец Дина.
— Похоже, и впрямь совпадение, — ответствовал ее супруг. — Но, должен признать, про оба этих эпизода мне ровным счетом ничего не ведомо.
— Я так и думала.
— Любовь моя?
— Что ты знаешь про мистера Марчанта?
— Да совсем мало. О, конечно же, на кладбище есть надгробные плиты — там и самого мистера Марчанта имя значится, и его жены Элизабет. Он здесь жил за несколько викариев до меня, видишь ли. Наверняка в архивах церковных старост найдутся какие-либо сведения. И, конечно же, есть наш мистер Боттом — он ведь и на мистера Марчанта работал.
— Твой мистер Боттом, — раздраженно оборвала его жена, — пропащий пьяница, который видит и слышит то, чего на самом деле нет, и знает такое, чего на свете отродясь не бывало. Я бы половине его россказней не поверила, даже если бы то же самое видела и слышала своими глазами и ушами. Твой мистер Боттом скорее вообразит себе невесть что на дне стакана, нежели скажет правду.
— Любовь моя, право же, немилосердно так говорить. Вспомни, что мистер Боттом жил и благоденствовал в сей деревне вот уже много лет, причем задолго до того, как мы сюда перебрались — задолго до того, как оба мы родились, если на то пошло, — и приобрел немало познаний в самых разных областях. Мне рассказывают, он служит приходу с самой ранней юности, и на память его вполне можно положиться, невзирая на отдельные мелкие упущения.
— История жизни мистера Шэнка Боттома меня абсолютно не касается, — парировала Дина. — Но хотя я ни единому слову из уст твоего мистера Боттома не поверю, слово написанное меня вполне убеждает. Тем паче написанное почерком викария — мистера Эдвина Марчанта собственной рукою.
— О чем ты?
— О письмах. Что сталось с письмами?
— А, понимаю! Ты, разумеется, имеешь в виду ту небольшую пачку писем, перехваченную веревкой, что мы недавно обнаружили в запертом бельевом шкафу. Ну, сверток со старыми бумагами, что я собирался вручить мистеру Тренчу.
— Да-да, именно. Ты их,, надеюсь, еще не отдал? — осведомилась супруга, так и буравя собеседника проницательным взглядом голубых глаз.
Муж ее улыбнулся и поправил очки.
— Ох, любовь моя, конечно же, отдал.
— Зачем?
— Ну, любовь моя, ты вечно мне говорила, что надо бы с ними что-нибудь сделать, например, передать мистеру Тренчу, поскольку переписка, кажется, касается отца сквайра, и покойного викария, и отдельных лиц, проживающих в Вороньем Крае. Ты ведь помнишь, как сама мне приказывала, любовь моя, либо выбросить письма, либо вручить их сквайру, пусть сам ими распорядится, как сочтет нужным; а ты, дескать, не потерпишь в своем доме ни клочка исписанной бумаги, на котором бы значилось имя Тренча.
— Да-да, незачем пересказывать мне все подробности. А помнишь ли ты имя викария, что там значилось, — ну, в адресе на некоторых конвертах?
— Да, любовь моя; Марчант, как есть Марчант.
— Тогда с какой же стати ты поспешил их отдать? — вопросила Дина. — О чем ты только думал?
Беднягу священника женин ответ привел в полное замешательство — что в доме викария было событием не из редких. Перед лицом женской логики он впадал в состояние благоговейной покорности, а надо сказать, настрой сей ныне составлял уток и основу его семейного счастья.
Вот вам пресловутая властная требовательность викария в делах домашних!
— Прости, любовь моя, — промолвил он, как обычно, сдаваясь на милость победителя.
— О чем же хоть говорилось в этих письмах? Викарий изумленно воззрился на супругу.
— О, любовь моя, право же, ты ведь не ждала, что я их прочту? Эти бумаги, по всей видимости, представляли собою частную переписку и были увязаны вместе, как если бы составляли единое целое или касались некоей общей темы. Так что архив в самом деле подобало передать сквайру — раз уж в письмах, по всему судя, речь шла о неких личных делах, имеющих отношение к его покойному батюшке.
Браво, викарий! Не сдавайтесь, отстаивайте свои права!
— Ты их не прочел, — подвела итог Дина, разочарованно скрестив руки на груди.
— Конечно же, нет, любовь моя. Это было бы немилосердно.
И вновь миссис Скаттергуд оставалось только гадать, как такой человек, как ее муж, высокоученый джентльмен духовного звания, умудрился так долго выживать в этом мире без какого-либо намека на хребет и как же справедливый Господь в небесах допустил такое; однако вслух Дина ничего подобного не произнесла, ибо быстро смекнула, что ее собственное положение и без того достаточно шатко. Теперь до разгадки секрета было не добраться, так что она снова и снова скрещивала руки на груди, и вздергивала подбородок, и глядела в окно вместо того, чтобы одарить своим взором обладателя бенефиция, бесхребетного священника и виолончелиста-любителя.
Возможно, хребта ее супругу и недоставало, зато виолончель у него была. Со временем (не то чтобы скоро) инструмент вновь оказался промеж его колен, смычок — в руках, а взгляд его вновь обратился к нотам Равиолы. Так что мистер Скаттергуд до поры выбросил из головы загадку писем Тренча, или Марчанта, или уж чьими бы они ни были, но только не пытливая Дина, нет! Спускаясь по лестнице, она вновь услышала, как скользит по струнам смычок викария, и с некоторым удивлением узнала в мелодии не этюд маэстро Равиолы, а развеселую песенку, известную в округе под самыми разными названиями, но чаще всего — под названием «Билли Понс»; слова же ее, в наиболее популярном варианте, звучали примерно так:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});