Читать интересную книгу Тайный советник вождя - Владимир Успенский

10 сентября 1941 года в 6 часов 45 минут начальник Генерального штаба маршал Шапошников вызвал к аппарату главкома Юго-Западного направления маршала Буденного:

Шапошников. Здравствуйте, Семен Михайлович! Верховный Главнокомандующий поручил мне передать вам следующее приказание: срочно отправить походом 2-й кавалерийский корпус в район Путивля, где он поступит в распоряжение командующего Брянским фронтом Еременко. Корпус необходим для закрытия прорыва между Юго-Западным фронтом и Брянским фронтом на участке Конотоп, Новгород-Северский. Исполнение прошу подтвердить.

Буденный. Здравствуйте, Борис Михайлович! 2-й конный корпус является единственным средством командующего Южным фронтом в направлении Днепропетровск, Харьков. Противник, как вам известно, все время настойчиво пытается выйти на оперативный простор.

Известно также, что на участке Переволочная, Днепропетровск на 60-километровом пространстве находится одна 273-я стрелковая дивизия. И, наконец, противник охватывает с севера правый фланг Юго-Западного фронта. Если переводить туда 2-й корпус, то почему его нужно передавать Еременко?

Я прошу вас вообще обратить внимание на действия Еременко, который должен был эту группу противника уничтожить, а на самом деле из этого ничего не получилось. Если вы все точно представляете, что происходит на Юго-Западном и Южном фронтах, и, несмотря на то, что ни тот, ни другой фронт не располагают никакими резервами, решили корпус передвинуть и передать его в состав Брянского фронта, то я вынужден буду отдать приказ о движении корпуса…

Шапошников. Это мне все понятно, Семен Михайлович. Но для того, чтобы Юго-Западный фронт дрался, необходимо закрыть прорыв на участке Новгород-Северский, Конотоп. Для этой цели и двигается 2-й кавкорпус. Ответственность за эту операцию Верховный Главнокомандующий возложил на Еременко. Прошу, незадерживая, двинуть корпус на Путивль.

Буденный. Хорошо. Начальника штаба Южного фронта уже вызвал к аппарату, и сейчас ему будет отдан приказ о движении кавкорпуса. Мое мнение прошу доложить Верховному Главнокомандующему, и в частности о действиях Брянского фронта. До свидания!»

И он пошел, этот героический корпус, из одного сражения к другому, пошел походом за четыреста километров, через Полтаву, по украинским проселкам, под ясным небом, в котором хозяйничали вражеские самолеты. За сабельными эскадронами катились пулеметные тачанки, не отставали от своих полков обозы с боеприпасами, под надежной охраной везли артиллерию: всего-то по двенадцать орудий на каждую из дивизий. На 5-ю Ставропольскую генерала Баранова и на 9-ю Крымскую полковника Осликовского.

Конечно, не очень убоялись бы такой «силы», узнав о ее приближении, командующие немецкими танковыми группами генералы Гудериан и Клейст. Озабочены были другим: уплотнить кольцо вокруг окруженных советских войск, раздавить их. Не убоялись, но все же обратили внимание на кавалеристов, сразу после длительного марша вступавших в бой. Вот как вспоминает об этом генерал-полковник Гейнц Гудериан: «18 сентября сложилась критическая обстановка в районе Ромны. Рано утром на восточном фланге был слышен шум боя, который в течение последующего времени все более усиливался. Свежие силы противника — 9-я кавалерийская дивизия и еще одна дивизия совместно с танками — наступали с востока на город тремя колоннами, подойдя к городу на близкое расстояние. С высокой башни тюрьмы, расположенной на окраине города, я имел возможность хорошо наблюдать, как противник наступал. 24-му танковому корпусу было поручено отразить наступление противника. Для выполнения этой задачи корпус имел в своем распоряжении два батальона 10-й мотодивизии и несколько зенитных батарей… Затем последовал налет авиации противника на Ромны. В конце концов нам удалось все же удержать в своих руках город Ромны и передовой командный пункт. Однако русские продолжали подбрасывать свои силы по дороге Харьков — Сумы и выгружать их у Сумы и Журавка. Для отражения этих сил противника 24-й танковый корпус перебросил сюда из района котла некоторые части дивизии СС «Рейх» и 4-й танковой дивизии…

Угрожаемое положение города Ромны вынудило меня 19 сентября перевести свой командный пункт обратно в Конотоп. Генерал фон Гейер облегчил нам принятие этого решения своей радиограммой, в которой он писал: «Перевод командного пункта из Ромны не будет истолкован войсками как проявление трусости со стороны командования танковой группы».

Вот, пожалуй, и все, чего достигли тогда кавалеристы. Пробить танковое кольцо, проложить коридор для вывода окруженных они не могли, не было сил. Упоенные своими успехами, немцы не придали значения появлению на этом участке советской конницы, их разведка не засекла переброску корпуса. Не прозвучала фамилия генерала Белова. И вскоре Гудериан поплатился за чрезмерную самоуверенность.

22

Возвращаясь из поездок на фронт, я все свое время проводил либо в Кремле, либо на московской квартире: в любой момент мог понадобиться Сталину. Был почти на казарменном положении. Дочку видел мимолетно и очень скучал, беспокоился, как и чем она живет. Вот и махнул, как молодой солдат, в самоволку: в субботу, во второй половине дня, взял дочку на городской квартире и увез на дачу, где томилась без нас экономка, где все лето ржавели без применения наши прогулочные велосипеды. Вечером мы немного покатались на них, потом посидели, поговорили втроем о приятных пустяковых заботах, совсем не связанных с войной. О том, что надо бы сменить две подгнившие ступени крыльца, о том, что дочке трудно дается в школе география (странно, я всегда любил этот предмет и преуспевал в нем). И о том, что поблизости от нашей дачи, где когда-то охотился на лис Владимир Ильич, в этом году особенно много появилось лисят: рыжие плутовки, воруя кур, изрядно досаждают жителям Жуковки, Калчуги, Горок-Вторых, Знаменского. Утащили там даже самого задиристого, самого горластого, самого ярко-красного петуха.

Я отдыхал душой, слушая эти новости, любуясь через окно пожелтевшими березами, слюдяным блеском речной излучины, наслаждаясь тишиной: только кроны высоких сосен монотонно шумели под ветром. А утром, когда пили чай на осенне-прохладной солнечной террасе, дочка, внимательно всмотревшись, сказала не без удивления:

— Папа, ты очень помолодел.

— Жирок сбросил. И загорел в южных степях.

— Загорел — не то слово. Прокалился. Зубы блестят, как у шахтера после работы. Как у Стаханова в кино. И глаза… Будто лет десять сбросил.

— Война — это же моя стихия! — отшутился я.

Вспомнил этот разговор в машине, возвращаясь в Москву. Правильно подметила моя умница: не только я, но и многие, почти все мои знакомые, изменились с начала войны. По-разному. Я действительно как-то встряхнулся после довольно однообразной жизни, ощутил прилив энергии, почувствовал себя не пожилым штабным чиновником, а боевым офицером. Запах пороха — он ведь одних угнетает, а других бодрит. Даже пошучивал мысленно: появилась реальная возможность избежать унылой смерти в старческой постели, погибнуть на поле брани. Сказывалось наследие многих поколений моих военных предков.

Ну я — ладно, не велика фигура, от моего состояния не многое зависело. Первое время меня очень беспокоило, как война с ее физическими и нравственными потрясениями, с неожиданными поворотами событий отразится на неустойчивой психике Иосифа Виссарионовича. Особенно встревожился после двух депрессий, перенесенных им еще в июне. Не будут ли приступы повторяться систематически, выдержит ли нервная система? Ведь раньше бывало: накапливается, накапливается в нем усталость, озлобление, нарастает напряжение, загоняемое вовнутрь усилиями воли. Затем взрыв, всплеск гнева и ярости, болезненная разрядка. И опустошенность, вялость, нежелание видеть людей. Не участятся, не возрастут ли такие циклы, очень вредные для дела всегда, а во время войны особенно?!

Проходили, однако, недели, месяцы, а Сталин, несмотря на неудачи, на титанический труд, был здоров, собран, умеренно-спокоен, рассудителен. Такой, значит, человек: понимая, что нельзя раскисать, распускаться, крепко держал себя в узде. И еще. В предвоенное время всех нас нервировало, взвинчивало ощущение предгрозовой атмосферы, предчувствие тяжких испытаний, болезненных перемен. Такое состояние изматывало. А теперь появилось то, что так важно было для Сталина с его сложным характером, — появилась определенность. Началась великая битва, и надо было отдать все силы, использовать все свои возможности, чтобы ее выиграть. Требовалось одно: работать ради победы. А трудиться Сталин не только мог, но и любил. И других, как известно, умел вдохновить, направить, заставить действовать.

Большое поражение под Киевом, к счастью, не выбило Иосифа Виссарионовича из седла. Понимая тяжесть последствий, он все же правильно считал, что проиграно еще одно сражение, но отнюдь не война. Из этого и исходил. Да ведь и не одни поражения были у нас, имелись и успехи, достигнутые, правда, дорогой ценой, не очень существенные на первый взгляд, но все же были. Самый заметный и самый известный из них — успех под Ельней. Еще во время боев за Смоленск дивизии Гудериана продвинулись на восток южнее этого областного центра, захватили Ельню и там завязли в лесисто-болотистой местности. Не в прямом смысле завязли, а были остановлены нашими войсками на этом опасном для нас направлении: от Ельни до Москвы около трехсот километров. Немцы к тому времени понесли существенные потери, нужно было отдохнуть, подтянуть резервы. Главная ударная сила противника — танковые дивизии повернули на юг, на Киев, а ельнинский выступ заполнила пехота, закрепилась на этом плацдарме для следующего броска к нашей столице.