— Вы напрасно меня уговаривали, Поликарп Матвеич, — сказала она, холодным «вы» подчеркивая возникшую перемену. — Если вы не в силах разобраться, кто вам дороже, я или маленький выродок, то я от своего выбора отказываться не намерена. Я же колдунья, — она коротко, странно рассмеялась. — Как говорят обо мне мужики — ведьма. Вроде моей древней пращурки, заворожившей доброго боярина. Так что я сама, без вашей помощи найду способ избавиться от исчадья, и убью его, не сомневайтесь.
Она еще раз бросила на Матвеича исполненный злобы, потухающий взгляд, и поймав у него на лице выражение неприкрытого страдания, не проронила больше ни слова. Уходя она чувствовала, как он беспомощно смотрит ей в спину.
XXXIX
Жекки снова прошла через пустой, огороженный толстыми жердями, усадебный двор. Вступила на просеку и, все так же медленно и тяжело волоча ноги, побрела, не разбирая дороги. Лес, повитый дымной пеленой, выбрасывал по сторонам густые черные лапы, темнел за рядами низких кустарников. Черные вершины падали в блеклую, как дым, пустоту. Но впереди в небесном просвете, пока Жекки пыталась настичь его, что-то все время менялось.
Сначала, едва Жекки вошла в лес, она даже не особенно вглядывалась в разорванные лесными зарослями мутные просветы, обозначавшие открытое пространство, оно же — небо, оно же — вездесущая пустота. Она шла, изредка останавливаясь от странных спарадических толчков где-то в низу живота. Ноющая, как боль, ненависть нисколько не помогала ускорить шаг. Идти быстрее она не могла. Как не могла больше спокойно вдумчиво поразмыслить над тем, что случилось с ней в эти последние несколько часов. Она могла лишь чувствовать.
Боль… она была непрерывной. Багровая тьма выплескивала из сердца раскаленные куски разрывающей боли. Ненависть… саднила, ныла, как открывшаяся свежая рана. Толчки в низу живота. Коротенькие спазмы-напоминания. Только подначивали ненависть, будили гадливость. Последыш еще жив, что ж пусть. Недолго ему осталось. Одиночество в пустоте. Да, бесконечная, вселенская бездна пустоты, вырванная из сердца. Ее все оставили, она одна, и должна одна прорываться через разверзшиеся под ногами бездны. Придется идти. Надо идти, она сильная. Она все сможет. Накажет зверя. Она ничего не простит, одолеет его. Извергнет прочь, как тошнотворный кошмар. Все будет так, как она захочет, и значит, надо идти.
Когда просека обрвалась просторной лесной поляной, Жекки увидела удивительно похорошевшее за молочной заволокой, густо алевшее небо. Это было похоже на роскошный летний закат, но вместе с тем, было немного странно, поскольку до вечера оставалось еще несколько часов. Не могла же она, в самом деле, так засидеться у Матвеича, что потеряла счет времени? Нет. Не могла, тут что-то другое. Но эта мысль не удержалась у нее в голове, вытесненная привычным набором спазмовых ощущений.
Одному богу известно, как она выбралась на лесную опушку — невысокий глинянистый пригорок, обросший тощими осинками и маленькими соснами. Внизу тянулась знакомая пыльная проселочная тропа, с которой можно было свернуть на Волчий Лог, избрав короткий путь до Никольского. Или идти прямо вдоль опустевших крестьянских полей. Против обыкновения Жекки предпочла почему-то этот, более длинный путь, не став сворачивать к Логу. Она спустилась с пригорка на проселок, и увидела, что весь поднебесный простор вокруг из равномерно алеющей пустоты превратился в огромный, отливающий кровью, огненный шатер. Пугающая, веющая неземным пламенем, красота обожгла и остановила ее на месте. Жекки не находила нужным ничего объяснять себе. Постояв с минуту, она бесчувственно тронулась дальше.
У околицы маленькой деревеньки Пустошки, которая когда-то вместе с окрестной землей входила во владения Ельчаниновых, Жекки натолкнулась на многодетную семью безлошадного пьянчужки Макарова. Она и сама сейчас походила на пьяную, и даже вполне отдавала себе в том отчет, нисколько не смущаясь, что в таком виде предстанет перед какими-то случайными прохожими.
Макаров — испитой маленький мужичок с острым узким лицом, почти не обремененным какой-либо растительностью, встретил Жекки робким бегающим взглядом и немедленно потянул с головы шапку. Сколько раз Жекки приходилось против воли, после долгих упрашиваний или жалобных просьб его хнычущей бабы соглашаться нанять его на самую грязную работу. Макаров всегда обрадованно трепетал, являлся с другими работниками, но через день-другой исчезал, одолжив у кого-нибудь пятак или добившись крохотного аванса. Найти его всегда можно было в Аннинском кабаке или поблизости. Баба его, выцветшая, но все еще крепкая и прямая, как жердь, иногда поддавала вместе с ним, но чаще пропадала на какой-нибудь поденной работе, оставив маленьких ребятишек на попечение старшей, воьмилетней дочки. Отродясь у Макаровых не водилось никакой скотины, даже коз. Куры отчего-то дохли, а огород не производил ничего, кроме чахлой капусты и репы. Не было во всей округе семейства более забитого и приниженного, и сейчас было видно, как они, с мешками и котомками, торопливо, точно боясь быть уличенными в преступлении, семенят гуськом по краю дороги, в сторону от деревни. За ними стлалась лишь белесая пыль.
Увидав их, Жекки с сожалением приготовилась выслушать неизбежные здравствования и чуть замедлила шаг. Но повстречав ее у околицы, макаровские ребятишки почему-то чуть было не прыснули врассыпную. Макаров, сдернув с головы шапку, часто отрывисто закрестился, а жилистая баба, вперив в Жекки испуганные оловянные глаза, так резко подалась в сторону от обочины, что навалилась на черный забор.
— Осподи, спаси и помилуй, — прошелестела она и тоже второпях перекрестилась. — И тут-то нам неповадно.
Жекки изумленно проследила за тем, как Макаровы поспешно бросились на противоположную обочину и с чувствительной непочтительностью заторопились прочь.
«Это что-то невероятное, — подумала она. — Неужели, так напуганы из-за пожара?» Появившаяся спустя мгновение догадка вызвала у Жекки ядовитый смешок. «Ах да, я и забыла. Ведьма… для них я тоже исчадье, темная нечисть. В последние дни на этот счет мужики почему-то уже не стесняются распространяться даже в Никольском. Интересно, откуда разносятся эти слухи, и почему они вдруг стали так гласны, так живы? А впрочем, какая разница? В конце концов, чем я хуже своей прапрабабки, чем не ведьма?» И она снова отрывисто рассмеялась, и в самом деле ничуть не смутившись этим предположением. Жекки нашла в нем внешний отголосок подспудной правды, веянье собственного потаенного знания и не могла противиться голосу собственного естества. «Они раньше меня самой разоблачили меня, пусть так и будет».