Каменный истукан, охваченный тьмой, манил и будто толкал куда-то. И вдруг Жекки поняла, что волк никогда не придет к ней. Она это ощутила в себе, как данность, как когда-то с такой же внезапностью и неотвратимостью ощутила любовь к нему. Она поняла это и медленно, по-старушечьи, осела на землю. Она уткнулась носом в черную, покрытую мягким мхом землю и застонола. Пальцы сами собой начали сжиматься и разжиматься, вырвая, клочья мха, а сжатые кулаки били по земле, расшибаясь в бессилии. Все ее тело сводило судорогой. Она вся словно бы исходила этой змеино извивающейся, выходящей прочь яростью, ненавистью, тоской. Она ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось кричать, неистово биться изо всех сил об обступившую ее темноту. Но вместо крика выходил только слабый, подавленный гулким пространством, стон, а вместо бурных бьющих наотмашь движений ее сотрясала судорожная конвульсия — бессильное порождение последнего тупика.
«Я опять обманулась, я все придумала. И как только я могла придумать такое. Чтобы он чего-то не знал обо мне? Это он-то Аболешев, который угадывал мои мысли еще до того, как я сама отдавала себе в них отчет. Нет, он все знал. Знал про ребенка, и это не удержало его. Ничто его не изменило, он все равно ушел, никакое сокровище ему не было нужно, как не стала нужна я сама. И раз так…»
Жекки уперлась кулаками в податливый мох и приподнявшись на согнутых руках, замерла. Долгий протяжный звук отчетливо проступил из темноты. Он шел издалека, но был слышен так хорошо, как будто раздавался где-то совсем близко. Это был вой, вой, который она сразу узнала. Волк, которого она ждала, заговорил с ней. «Ах так, — злорадно подумала она с новой вспышкой отчаянной ненависти, — выходит вот, на что ты откликнулся? Тебе не понравилось? Так получай же. Да, да, тебе он не нужен. Ты бросил его, ты оставил меня. Так вот знай, что и мне он не нужен, твое исчадье. Я вырву его из себя, я вырву тебя, и не умру. Слышишь, не умру, но уничтожу твое исчадье».
Вой, как ей показалось более сильный и грозный прокатился сквозь темноту, и что-то с болью содрогнулось у нее внутри, но это короткое сотрясение было всего лишь маленькой вспышкой. А терзавшая ее ярость рвалась и металась точно неукротимое пламя. Наконец-то она узнала, чем можно уязвить ненавистного волка. Она наконец поняла, как можно наказать его, как поквитаться за всю ту черную безмерность, за все эти багровые всполохи невыносимой боли, за эти бессильные конвульсии на черной земле, за этот бессильный стон и эту бесильную ненависть, за свою искалеченную, но все еще живую, смертельную любовь. Наконец она узнала, что и он может быть слабым. «Я убью его, убью!» — громко сказала она и обрадавалась, услышав, как снова в окрестный мрак ворвался пронзительный и, как показалось, совсем уже страшный, рвущийся подобно ее ярости, волчий вой. «Убью», — повторила она и снова подавленно уткнулась лицом в землю.
Внутри у нее все ныло, а злорадные вихри метались и клокотали, подобно рассвирипевшему пламени. Она думала, что сейчас снова услышит тот же протяжный и страшный голос Серого, и он опять надорвет ей сердце. И надеялась втайне, что подначенный ее решиомстью, волк вот-вот покажется из черноты чащи. Она обмерла, когда голос волка не отозвался. Глухая необъятная тишина снова надолго заволокла все вокруг.
Ей показалось, что она бредит: за разнородными колебаньями тьмы отчетливо проступила фигура волка. Ей казалось невероятным, что здесь, в этом месте, может появиться какой-то другой зверь, кроме Серого, а этот волк не был Серым. Серого она почувствовала бы кожей, Серого она узнала бы по замирающим ударам сердца, Серого ей даже не надо было бы видеть — достаточно было угадать, осознать его приближение. Поэтому появление вблизи священных руин какого-то неведомого четвероногого существа с ярко горящими желтыми глазами в первую секунду вызвало у Жекки ощущение нереальности. Это ощущение укрепилось оттого, что она не испытала при его приближении ни малейшего страха, а спустя еще несколько секунд поняла, что этот зверь — волчиха.
«Я здесь, — услышала она в себе свой собственный но какой-то изменившийся голос, — Вэя». Жекки привстала с земли и, повинуясь тому странному, непонятному зову, что столько времени звучал в ней, пошла навстречу горящим в темноте желтым огням. Раскаты боли и ненависти куда-то исчезли. Больше не было ни темноты, ни внутренних содраганий, ни черной беспростветности тупика. Осталось только одно гулко звенящее в голове слово — «Здесь». И снова наступило странное облегчение, совсем не то, что соблазнило ее, несколько часов назад, когда думалось о неведении Аболешева, о возможности вернуть его таким простым и наивным способом, как традиционный женский шантаж.
Теперешняя избавляющая легкость была чем-то особенным. Какая-то безликая световая вспышка проскользнула во тьме. В воздухе появилось множество оттенков множества не ощутимых прежде запахов. Слух, казалось, пронзал окрестности на десятки опустошительно гулких верст кругом, а глаза начали различать малейшие перемены в цветовых оттенках и надвигающихся очертаниях еловых ветвей. «Здесь Вэя», — повторил ее голос, и в то же мгновенье она увидела свое упавшее навзничь человеческое тело, и тотчас почувствовала какой-то невероятный, ошеломительный прилив сил.
И в ту же секунду она испугалась. Ей стало до того страшно от вида этого своего немочного тела, вдруг отброшенного на землю, а еще больше от того чужого, охватившего ее внезапного ощущения себя, что она, содрогнувшись, выдохнула на пределе какого-то последнего отчаянья: «Нет».
Все это длилось не больше одного мгновенья, несколько мимолетных секунд. Жекки очнулась как будто от собственной слепоты. Ее тело снова было ее собственным, слабым и изнуренным. Гулкие бездны замерли и затихли. Она снова почувствовала режущую багровыми раскатами боль, опять к ней вернулась ее черная безмерная отчаянная беспредельность, заброшенность и оставленность. Все вернулось на свои места, и хотя Жекки сглотнула с облегчением вязкий комок, застрявший в сухом горле, уже спустя мгновение она почему-то почувствовала мучительное раскаяние и какую-то неимоверную жалость.
Желтые горящие во мраке глаза волчицы еще дрожали где-то вдали, но ее фигура уже исчезла. Холодные лунные вспышки выхватывали все те же поросшие мхом древние руины, черная чаща вздымалась неподвижно. Ничто, кажется, не говорило ей об этом невероятном преображении только что произошедшем с ней. Только каменный взгляд базальтового истукана по-прежнему холодно и непреклонно сопровождал ее, не отпуская от себя ни на минуту, да неутихающий отголосок все того же страннного внутреннего зова, как и воспоминание о сладостно пережитом избавлении от чего-то кромешного и пустого, не проходили, не прекращались.