заставляющее его тихо сидеть в своем уголке, занимаясь несложной работой, сохраняющей кое-какой смысл.
В наши дни мы рискуем вернуться из сражения, стыдясь того, что сражались.
И вот мой друг, живший со мной в Арле, и кое-кто еще устроили выставку, где участвовал бы и я, будь я в добром здравии.
Что они могли сделать? Почти ничего. И однако, в их картинах есть новое, хорошее, то, что нравится мне и воодушевляет, по крайней мере, меня, я могу уверить тебя в этом. Мы, художники, уже не знаем, что сказать друг другу, надо ли нам смеяться или плакать, – и, право же, не делая ни того ни другого, мы бываем счастливее всего, когда оказываемся обладателями красок и холста, которых так часто не хватает, а с ними мы хотя бы можем работать. Но любая мысль об упорядоченной жизни, любая мысль о том, чтобы пробуждать в себе или других благородные мысли или ощущения, – все это неминуемо должно казаться нам чистой утопией.
И хотя вчера за «Анжелюс» Милле отдали более полумиллиона франков, не думай, что от этого больше душ поймут происходившее в душе Милле или что буржуа или рабочие начнут вешать у себя дома, к примеру, литографию с того самого «Анжелюса» Милле. Не думай, что из-за этого художники, по-прежнему работающие в Бретани, среди крестьян, приободрятся, перестанут терпеть черную нужду, всегда окружавшую Милле, а главное, приобретут больше мужества.
Увы, нам часто не хватает вдохновения и веры, и, конечно, мы в этом не правы, но – вернемся к нашей теме – если мы все-таки хотим работать, следует смириться и с неумолимой суровостью времени, и с нашим затворничеством, которое иногда переносится тяжело, как изгнание. А впереди у нас, после более или менее потерянных лет – бедность, болезни, старость, безумие и опять же изгнание. Настал момент сказать: «Благословенна будь Тебе, дочь Телуи, жрицы Осириса, никогда ни на что не жаловавшаяся».
Хранить память о добрых людях – разве это, в сущности, не лучше, чем быть в числе честолюбцев?
Я поглощен чтением Шекспира – Тео прислал мне его сюда, где я наконец обрету необходимый покой, чтобы читать вещи посерьезнее. Для начала я принялся за королевский цикл и уже прочел «Ричарда II», «Генриха IV», «Генриха V» и частью «Генриха VI» – драмы, знакомые мне хуже всего. Читала ли ты «Короля Лира»? Думаю, я не стану слишком уж побуждать тебя читать настолько драматические сочинения, ведь я сам после такого чтения вынужден идти разглядывать травинку, сосновую ветку, колос пшеницы, чтобы успокоиться.
Если ты хочешь поступать так же, как художники, смотри на маки, белые и красные, с синеватыми листьями, с бутонами, что возвышаются на изящно изогнутых стеблях. Часы смятения и борьбы сами найдут нас, нет надобности их искать.
Расставание с Кором будет нелегким, а меж тем оно уже близко. Размышляя о том, суть чего нам непонятна, мы можем только разглядывать пшеничные поля. Их история – также и наша: разве мы, питаясь хлебом, не состоим в значительной степени из зерна? Разве не обречены мы расти, не способные двигаться, подобно растению, по сравнению с тем, чего порой желает наше воображение, и быть скошенными, достигнув зрелости, как оно?
Я говорю это тебе, веря, что самое мудрое – не желать поправляться, не желать восстанавливать силы в большей мере, чем сейчас; и вероятно, я привыкну к тому, что я надломлен. Чуть раньше, чуть позже – какая мне разница?
Я уже знаю все то, что ты пишешь о здоровье Тео, но все же надеюсь, что семейная жизнь исцелит его. Я считаю его жену достаточно мудрой и любящей для того, чтобы как следует позаботиться о нем, следить, чтобы он не питался в одних только ресторанах и вернулся к голландской кухне. Голландская кухня хороша, так что пусть жена сделается кем-то вроде кухарки, пусть примет успокаивающий, хотя бы и грубоватый вид. Сам Тео обязан быть парижанином, но ему совершенно необходимо то, что напоминает о юности и прошлом. Мне, не имеющему жены и ребенка, необходимо видеть пшеничные поля, и я с трудом мог бы вынести долгое пребывание в городе. Итак, зная его характер, я очень надеюсь, что брак пойдет ему только на пользу. Прежде чем оценивать состояние его здоровья, дадим им время врасти друг в друга.
После этого, опять же надеюсь, она отыщет способы сделать его жизнь чуть более приятной, чем раньше. Ибо у него случались трудные времена.
Я должен заканчивать письмо, если хочу отправить его сегодня, и у меня даже нет времени перечитать. Если я наговорил глупостей, прости меня. Желаю чувствовать себя хорошо, не слишком скучать – и будь уверена, что, возделывая свой сад и занимаясь всем остальным, ты немало трудишься. Мысленно крепко обнимаю тебя.
Всегда твой Винсент
790. Br. 1990: 791, CL: 603. Тео Ван Гогу. Сен-Реми-де-Прованс, воскресенье, 14 июля, или понедельник, 15 июля 1889
Дорогой Тео,
Я пишу тебе второй раз за сегодняшний день, поскольку вложил сюда листок с запиской для друга Гогена; чувствую, что за последние дни я достаточно успокоился и мое письмо не окажется совсем уж нелепым. Впрочем, нет уверенности в том, что слишком сильный акцент на уважении и чувствах делает из вас более уважаемого и здравомыслящего человека. Но до чего же приятно вновь побеседовать с друзьями, пусть и на расстоянии. А как твои дела, друг мой? Напиши мне на днях, ведь я понимаю, что эмоции, волнующие будущего отца семейства, эмоции, о которых наш добрый отец так любил говорить, наверное, возникают и у тебя, такие же сильные и чистые, как у него, но пока что, в беспорядочной мешанине мелких парижских неприятностей, ты почти не умеешь их выразить. Такие события подобны сильному порыву мистраля, не очень-то успокоительному, но оздоравливающему. Уверяю тебя, это доставит мне большое удовольствие и поможет преодолеть уныние, а вероятно, и безразличие.
Есть от чего слегка воспрянуть и вновь обрести вкус к жизни – я думаю о том, как стану дядей мальчика, которого носит твоя жена. Забавно: она твердо верит, что это будет мальчик, но посмотрим.
А я пока что могу лишь понемногу возиться со своими картинами. Сейчас я работаю над восходом луны: поле то же самое, что в наброске из письма к Гогену, но вместо пшеницы – стога. Цвета – тусклый охристо-желтый и фиолетовый. Ты сам скоро увидишь.
Я работаю и над другой новой картиной – с плющом. Главное же, друг мой, умоляю, не расстраивайся, не беспокойся и не печалься из-за меня: все это почти не имеет оснований, пока я пребываю в этом необходимом и спасительном карантине, ведь мы нуждаемся в медленном и терпеливом восстановлении. Если мы поймем это, то сэкономим силы на ближайшую зиму. Мне кажется, зима здесь должна быть довольно тоскливой, и придется искать себе занятие. Я часто думаю о том, что этой зимой я мог бы переписать немало прошлогодних арльских этюдов.
А потому на днях я взялся за оставленный у себя большой этюд с садом, который дался мне очень трудно (в посылке ты найдешь его вариант, но лишь отдаленно напоминающий оригинал); я стал перерабатывать его по памяти и нашел способ лучше передать гармонию тонов.
Получил ли ты мои рисунки? В первый раз я послал тебе почтой около полудюжины, позднее еще дюжину. Если ты вдруг не получил их, значит они лежат на вокзале уже несколько дней или недель.
Врач сказал мне, что всегда считал Монтичелли чудаком, но помешался он – слегка – лишь под конец. Если учесть, сколько несчастий постигло Монтичелли в последние годы его жизни, стоит ли удивляться, что он согнулся под их тяжестью? Вправе ли мы заключить из этого, что как художник он потерпел неудачу? Осмелюсь полагать, что нет. Он обладал весьма логическим умом, оригинальностью, и жаль, что никто не смог его поддержать, дабы он раскрылся более полно.
Прилагаю набросок с местными цикадами.
Их пение на жаре так же очаровывает меня, как сверчок у крестьянского очага в наших краях. Друг мой, давай не забывать, что маленькие переживания – это великие руководители нашей жизни и мы повинуемся им, сами того не зная. Если