год, так как ей не терпится увидеть тебя с женой.
В то же время, поскольку ты женат на голландке, через несколько лет, рано или поздно, ты сможешь укрепить деловые связи с Амстердамом или Гаагой.
Повторю: я не видел письма от матери, так явно свидетельствовавшего о внутренней безмятежности и спокойном довольстве, уже много лет. Уверен, что дело в твоем браке. Говорят, тот, кто радует родителей, живет долго.
Очень благодарен тебе за присылку красок: вычти их из следующего заказа, но только не белила, если возможно. Сердечно благодарю также за Шекспира. Он мне поможет не забыть ту малость, которую я знаю из английского, – но главное, это так прекрасно!
Я начал читать цикл, менее всего мне знакомый, который не смог прочесть раньше, то ли отвлекшись на другое, то ли не имея времени, – цикл о королях. Я уже прочел «Ричарда II», «Генриха IV» и половину «Генриха V». Читаю, не размышляя ни о том, совпадают ли идеи тогдашних людей с нашими, ни о том, что будет, если сопоставить их с убеждениями республиканцев, социалистов и т. д. Но вот что меня трогает, как и у некоторых современных романистов: голоса этих людей, которые в случае Шекспира доходят до нас с расстояния в несколько веков, не кажутся нам чужими. Это настолько живо, что мы будто бы знаем их и видим все это.
И то, что из всех художников есть у единственного или почти единственного, Рембрандта, эта нежность во взглядах, которая видна и в «Паломниках в Эммаусе», и в «Еврейской невесте», и в какой-нибудь изумительной фигуре ангела, например на картине, которую ты имел счастье видеть, – эта безутешная нежность, эта приоткрытая сверхчеловеческая бесконечность, кажущаяся столь естественной, – все это не раз встречается у Шекспира. И затем портреты, серьезные и веселые, – Сикс, путник, Саския, – они проникнуты прежде всего этим. Сына Виктора Гюго посетила прекрасная мысль: перевести все это на французский, чтобы сделать доступным каждому. Когда я думаю об импрессионистах и обо всех этих вопросах сегодняшнего искусства, то понимаю, сколько уроков мы найдем для себя там.
Прочитанное натолкнуло меня на мысль: импрессионисты тысячу раз правы. И все же даже они должны размышлять об этом, все время и подолгу. Из этого следует, что, если они имеют право или обязанность быть справедливыми к себе и если они осмеливаются называть себя примитивами[316], им стоит научиться быть примитивами в человеческом смысле, чуть раньше, чем произносить слово «примитив» так, словно это звание, дающее им права на что бы то ни было. Но для тех, кто станет причиной несчастья импрессионистов, – для тех все, конечно же, серьезно, даже если они отмахиваются от этого.
Ведь невозможно сражаться семь дней в неделю.
Если подумать, поразительно, насколько «Аббатиса из Жуара»[317], вопреки всему, смотрится хорошо даже в сравнении с Шекспиром.
Полагаю, Ренан обратился к этому, чтобы хоть раз сказать прекрасные слова так, как ему заблагорассудится, ибо это прекрасные слова.
Чтобы ты представлял себе, над чем я работаю, посылаю тебе сегодня с десяток рисунков – все они сделаны с готовящихся картин.
Последняя из начатых – пшеничное поле с маленьким жнецом, под жарким солнцем. Картина вся желтая, кроме стены и фона – лиловатых холмов. Сюжет в картине почти такой же, но колорит отличается – серовато-зеленый, с бело-синим небом.
Как часто я думаю о Рейде, читая Шекспира! Сколько раз я думал о нем, когда мне было хуже, чем сейчас! Я нахожу, что был чрезмерно, бесконечно строг к нему и, быть может, привел его в уныние, утверждая, что лучше любить художников, а не картины. Не мне проводить различия, даже сталкиваясь с тем печальным обстоятельством, что наши друзья, живые, так страдают от нехватки денег на еду и краски, в то время как за картины умерших художников платят такие большие деньги. В одной газете я прочел письмо собирателя греческих древностей своему другу, где встретилась такая фраза: «Ты любишь природу, я люблю все рукотворное, и эта разница во вкусах где-то в глубине образует единство». Я нахожу, что это лучше моих рассуждений.
У меня есть картина с кипарисами, несколькими колосьями пшеницы, маками, синим небом – вроде разноцветного шотландского пледа. Краска положена густо, как у Монтичелли, пшеничное поле под солнцем, источающим сильнейший жар, тоже написано очень густо; думаю, это даст ему понять, более или менее, что от дружбы с нами он не рискует много потерять. Но это же верно и для нас, и именно потому, что мы, быть может, справедливо отвергали его метод, нам следовало бы сделать шаг к примирению. Так или иначе, я не смею писать сейчас из страха наговорить глупостей, но мне очень хотелось бы написать ему, когда я буду увереннее держать перо. То же самое и с прочими друзьями, но я твердо сказал себе: следует ждать как можно дольше, прежде чем получить возможность, даже в наилучших обстоятельствах, чтобы приняться за это, будучи «чуть более уверенным в себе».
В Арле у меня остались картины, еще не высохшие, когда я уехал; мне очень хочется забрать их на днях и послать тебе. Всего около полудюжины. Мне кажется, что в рисунках на этот раз мало цвета, и виной тому явно стала слишком гладкая бумага.
Плакучая ива и двор лечебницы в Арле вышли красочнее[318], но все-таки ты получишь представление о том, что у меня готовится. Картина с жнецом будет чем-то вроде прошлогоднего «Сеятеля».
Так же, как книги Золя и впоследствии останутся прекрасными именно потому, что в них есть жизнь.
Вот что еще жизненно: мать довольна, что ты женился, и я нахожу, что вам с Йо это должно быть приятно. Но разлука с Кором будет для нее невообразимо тяжелым ударом. Научиться страдать, не жалуясь, научиться воспринимать боль без отвращения – здесь может слегка закружиться голова; и все-таки это возможно, и даже видна смутная вероятность того, что по ту сторону жизни мы разглядим оправдание боли, ведь если смотреть отсюда, она порой заполняет весь горизонт, принимая устрашающие размеры потопа. Об этих размерах мы знаем очень мало, и лучше уж смотреть на пшеничное поле, пусть и в виде картины. Жму руки вам обоим, надеюсь скоро получить известия от вас. Доброго вам здоровья.
Всегда твой Винсент
785. Br. 1990: 788, CL: W13. Виллемине Ван Гог. Сен-Реми-де-Прованс, вторник, 2 июля 1889
Дорогая сестра,
недавно я начал другое письмо, в ответ на твое, но понял, что голова моя недостаточно ясна для этого. Благодарю тебя и Лиз за книгу Рода, которую я закончил и вскоре верну тебе. Ужасное название – «Смысл жизни» – слегка напугало меня, но, к счастью, об этом в сочинении почти не говорится, и я был рад почитать нечто схожее с такими вещами, как «Философ на чердаке» Сувестра и «Муж, жена и младенец» Дроза. Мораль такова: муж порой предпочитает жизнь с милой, преданной женой и ребенком хождению по ресторанам, бульварам и кафе, которому посвящал себя раньше, хоть и без эксцессов. Это, конечно же, очень приятно.
Стоит заметить, что болезнь доброй госпожи Дюкен закончилась неожиданно. И все же этот день принес ей большое облегчение.
В своем письме ты говоришь, что видишь немало людей, которые приходят и уходят, ищущих свой путь в жизни и, как тебе кажется, может быть, продвинувшихся дальше тебя. Что мне сказать? Я тоже порой бываю ошеломлен, оглядывая собственную жизнь, как, впрочем, и жизнь многих тружеников, занятых тем же ремеслом, что и я. Я только что послал Тео дюжину рисунков с картин, над которыми работаю, а все остальное в жизни совершенно бессмысленно, как в мои 12 лет, когда я был в пансионе и ничему там не учился.
Огромное число художников, которые, несомненно, не напишут, как я, 12 картин ни за 2 месяца, ни за 12, считаются творческими натурами и умными людьми в городах и деревнях. Поверь мне, я говорю это, желая быть понятым, а не потому, что у меня есть срочная необходимость, или возможность, или желание что-то изменить. Мы почти не знаем жизни, совсем не знакомы с ее скрытыми сторонами, наконец, живем во времена, когда все кажется дряхлым и непрочным, и не так уж несчастен тот, кто находит занятие,