неожиданной для Личутина форме – психологического детектива, не ограничивающегося, впрочем, сугубо сюжетной канвой, но раскрывающего еще одну противоречивую сторону национального менталитета: ненормированность коллективных умонастроений, склонность к преступлению социальных, нравственных норм.
Впрочем, как свидетельствует мировая литература, «зверь в душе» нередко таится в любом человеке – независимо от его желаний, наклонностей и национальной принадлежности. Темное начало это может подавляться силой воли и этической составляющей, но – прорывается наружу в самых неожиданных проявлениях. Об этом – истории преступления и наказания с античных времен до Достоевского и далее, в кровавый ХХ век. Об этом – напряженные размышления современных художников. У Личутина острее всего мотив зверя звучит в «Беглеце из рая». Но появляется и ранее, сопрягаясь с образом реального зверя в сценах охоты на медведя в «Расколе», которым свойственна своя эстетика и свое мироощущение. Все это не только побуждает пристальнее вдуматься в философию современного романа, но – обратиться к истокам в русской классике.
Еще автор «Преступления и наказания», обращаясь к природе русской души, отмечал ее крайнюю противоречивость. «Достоевский утверждал, что русский народ, несмотря на свой видимый звериный образ, в глубине души носит другой образ – образ Христов – и, когда придет время, покажет Его въявь всем народам, и привлечет их к Нему, и вместе с ними исполнит всечеловеческую задачу» (В. Соловьев). Подобную противоречивость подчеркивал и Н. Бердяев, говоря о постижении замысла Творца о России: об «умопостигаемом образе русского народа», который в высшей мере поляризован, есть совмещение противоположностей.
В продолжение этой философской линии, современный автор начинает свой роман о беглеце из кремлевских кущей упоминанием о «видимом зверином образе», который, однако, переместился внутрь человеческой души, словно упрятан там искони. По сути, это все то же размышление о природе зла и о первичности добра или зла в человеке: философский вопрос, над которым искони бьются лучшие умы человечества. Ответ современного нигилиста, психолога Павла Хромушина, почти лишен однозначности. Прорыв зверя в человеке ассоциируется со смертью как утратой божьей души. Дьявольское начало (зверь) – с медведем. С тем «вечным бессонным медведем», что «"шевелится" в груди, притягивает голову долу, отымает взор от пространных небес, где вздымаются ледяные горы с шапками из раскаленных угольев. Ну как тут не оступиться-то, братцы мои, как не воззвать с тоскою: "Господи, помоги и помилуй!.."».
В «Расколе» мотив медведя еще имеет реальные очертания, появляясь в сценах царской опасной потехи, «медвежьих боев»: в сценах поединка человека и медведя, где мощь лесного хозяина – под стать русскому богатырю, храброму победителю зверя. Кто этот славный богатырь? Царский стремянный Любим Ванюков, получивший прозвище Медвежья Смерть: поединок человека и зверя предстает как борьба жизни и смерти, силы и слабости.
В романе Личутина о России конца ХХ в. мотив зверя звучит сугубо в переносном плане, но от этого – еще страшнее и мучительнее. Как и, к примеру, у Пушкина в «Сне Татьяны», где героиню преследует человекоподобный «медведь», перенося ее в мир оборотней под верховенством медвежьего «кума» – Онегина, «зерно романа» здесь – «борьба двух враждующих стихий в обществе – рациональной, человеческой и иррациональной, нечеловеческой, но выступающей в человеческом облике» (А. Ванновский. Зеркало судьбы (Сон Татьяны) // Небольсин С. Пушкин и европейская традиция. М., 1999. С. 310).
Точно так же гибель несостоявшейся невесты Хромушина Марфиньки от рук случайных полюбовников предсказывается поначалу мистическими сновидениями героя, в которых отражается его восприятие любострастной «гуманитарной барышни», являющейся в подлунных грезах с русалочьим хвостом, по-кошачьи сердито волочащимся по полу. Но вот это уже не Марфинька, но – «гостья тьмы», «бесовской призрак», увенчанный «бычьей рогатой личиной с тяжелым загривком и потной курчавой шерстью с зализами на макушке» и «тяжелым звериным запахом». Почувствовав груз ночных кошмаров, будит его Марфинька уже наяву, признаваясь: «Мрак кругом, можно заблудиться… Милый, одному не выжить, не справиться, сожрут звери… Я по себе знаю, звери кругом, звериные рыла. Глаза закроешь, а кругом хари, мерзкие хари».
Призывы женщины действуют на сновидца, и ему наконец удается прорваться сквозь гибельную пелену кошмаров: «Наконец последним усилием я пробил макушкою клейкое торфяное месиво и вынырнул на божий свет». Ему с Марфинькой дарован краткий миг счастья: пробуждение, словно воскресение, открывает им дорогу к семейному счастью, они готовятся к брачному союзу. Облик женщины, в восприятии сдающегося под ее чарами Хромушина, колеблется между идеалом и явью, греховностью и святостью. Марфинька предстает то «развратной женщиной», ведьмой, русалкой, чаровницей с гибельной отравой на устах, пленительным искусом судьбы. То – послушницей в монастыре, спасительницей и вдохновительницей. Да и сам герой испытывает метания между привычкой к уединению и покою, внезапными вспышками «темного, злорадного, любострастного» чувства и – мечтой о семейной идиллии: «Мне любви надо, любви и благословения божьего и венца… Чтобы нарожать кучу детишек и жить в согласии до конца жизни, как Филомен и Бавкида…»
Но «звери» не дремлют, постепенно овладевая душою женщины. «Человек – это деградирующее животное», – с этими словами рассматривающая висящий на стене портрет «беглеца из рая» социал-дарвинистка вздымает новый виток страстей. Очередные ночные кошмары Хромушина усиливают предчувствие дурного конца. Марфинька-оборотень является ему обнаженная, с приметами животного и с распадающейся плотью. Дневная настойчивость «развратной Магдалины» (как в сердцах именует ее «беглец») оборачивается прилипчивостью нечеловеческой уже плоти в ночных видениях. «Чтобы прогнать наваждение, я с силою отпихнул оборотня от себя, но лишь увязился руками в горячей набухшей плоти, похожей на выбродившее в квашне тесто. Я попробовал вытянуть пальцы, но недоставало сил, меня словно бы объяли сотни гибких осьминожьих щупальцев… Щупальцы эти, обшарив тело, свились в тугой клубок на моем горле, и я стал задыхаться, теряя разум».
Плоть окончательно побеждает дух, игра страстей – подлинность любви. «Блудня» уносится от жениха, словно ведьма на шабаш, забирая пригрезившийся ему лучик света и встречая в городских пещерах погибель от тех самых «зверей» в людском облике, от которых пыталась укрыться с «беглецом из рая». Так сбываются «звериные» кошмары, сновидческая символика предсказывает реальные события, словно управляя человеком и жизненной материей. И это неудивительно, если верить вещей силе сновидений. Ведь «появление животных в снах и видениях… выражает еще не упорядоченные и не вполне осознанные энергии, не подвластные воле человека (в том же смысле, что и власть над инстинктами). По Юнгу, животное олицетворяет нечеловеческую душу, мир подсознательных инстинктов, а также бессознательные области психики» (Керлот Х. Словарь символов. М., 1994. С. 201). И тем не менее.
После философского вступления к «Беглецу из рая» весь роман развивается под знаком преодоления «вечного бессонного медведя», которое дается герою нелегко и лишь в финале. В итоге побеждает идея Преображения, которая пронизывает всю русскую литературу, отразившую жгучие противоречия в русской душе и национальном характере. Ситуация преображения