лучами зари, упавшими на тихое море, Павсаний с небольшим отрядом, который он успел собрать, самовольно отплыл к Византию.
Павсаний стоял на высокой палубе корабля. Чувство счастья наполняло его сердце, будто вырвался из тюрьмы, откуда уже не было надежды вырваться. Нежно-сиреневое море с ярко-желтыми бликами солнца лежало вокруг, как видение богов. Как прекрасен мир вдали от скованной жизни Спарты, как вольно дышится, как хорош город, стоящий на море, где Павсаний снова станет героем Платеи и завоевателем Византия!
Корабль Павсания торжественно вошел в гавань. Павсаний стоял на палубе, ожидая приветствий, – прибыл прежний властитель города!
Но никто не вышел встретить его. В гавани стояли суда афинян, эгинцев, ионийцев. На берегу, как всегда, толпился народ, Павсаний с гневным лицом прошел в город, сопровождаемый своими рабами и слугами. Его дом, дом правителя, был закрыт и пуст, словно уже все забыли, что полководец, покоривший Византий, еще существует на свете!
Павсаний приказал сбить замки и вошел в дом. В доме все стояло на своих местах, только пахло чем-то нежилым, дом не проветривался. Павсаний, кипя от раздражения и втайне смущенный таким приемом, надел свой самый роскошный плащ и направился в городское здание, где собиралось правительство города. Стража преградила ему вход – шло заседание.
– Кто отдал приказ препятствовать мне, правителю, войти в этот дом? – закричал Павсаний, расталкивая стражу. – Этот человек жестоко поплатится! И вы поплатитесь тоже, если тотчас не отступите от дверей!
Выхватив меч, он разогнал стражу, которая не решилась силой удерживать его, и вошел в зал.
Правители города, военачальники, ионийцы, афиняне, византийцы – все повернулись к Павсанию.
– Почему вы не встречаете своего правителя? – гневно обратился к ним Павсаний. – Вы что, уже похоронили меня?
– Ты для нас уже не правитель, Павсаний, – спокойно ответил молодой афинянин, – мы больше не подчиняемся твоей власти.
– Кто же ты такой, что смеешь так разговаривать со мной?
– Я Кимон, афинский стратег, эллин.
– Так что же, я буду только членом Совета? Так, что ли, по-твоему, Кимон-афинянин?
– Ты и членом Совета тоже не будешь, Павсаний, – так же спокойно, но чуть-чуть насмешливо ответил Кимон, – ты вообще не будешь в правительстве. Мы так решили. Мы отправили назад вашего Доркия и сами решаем свои военные дела. Разве ты не слышал об этом?
Павсаний окинул бешеным взглядом сидящих перед ним людей. Их лица были замкнуты. Их молчание было как неодолимая глухая стена.
– Но я разгоню вас всех! – крикнул Павсаний. – Я верну власть, которую я завоевал!
– Если ты начнешь с нами борьбу, – возразил Кимон, – то мы удалим тебя из города силой.
Павсаний в бешенстве покинул Византий и уехал в Троаду, за Геллеспонт. Теперь он окончательно убедился, что только персы могут помочь ему. А помощь была необходима, потому что теперь он противостоял не только Спарте, но уже всей Элладе.
Звезда Фемистокла померкла
Когда человек спускается с цветущей горы своих зрелых лет и в одиночестве идет под уклон жизни, его преследуют воспоминания. Есть счастливые люди, которые помнят только радостное, только светлое, что было в молодости: удачи, успех, веселье дружеских пиров, славу побед на Пниксе, славу побед на поле битвы… Такие воспоминания, украшенные воображением, греют пустые, однообразные дни преклонных лет.
Фемистоклу тоже было о чем вспомнить: и побед, и успехов, и веселых дней немало выпало на его долю. Но в памяти всплывало почему-то лишь все самое обидное, самое оскорбительное, самое больное. Не сожаления об ушедшей молодости и шумных днях его деятельной жизни, днях власти и славы мучили Фемистокла. Его мучила горечь обиды на афинян, для которых он сделал столько добра, его мучила неблагодарность родного города, который он сумел защитить в часы величайшей опасности. Это терзало сердце, не давало отдыха. Что получил он за свои заслуги?
Остракизм.
Девять лет прошло после войны. Девять лет непрерывной борьбы с Аристидом, за которого крепкой стеной стоят богатые, знатные афиняне, люди, уже державшие власть в своих руках еще до того, как Фемистокл впервые поднялся на Пникс. И еще более крепко поддерживает его аристократическая Спарта.
Остракизм – не осуждение и не лишение чести. В Афинах нередко прибегают к суду остракизма, здесь не любят людей, слишком высоко поднимающихся над толпой. Если ты сверх меры любим народом – остракизм. Если ты превосходишь всех своим красноречием – остракизм. Если ты обладаешь выдающимся умом – остракизм. Так страшна афинянам угроза диктаторства и тирании.
Видно, и Фемистокл утомил всех своим даром предвидеть события и своим умением эти события предвосхищать. Он мог бы вести за собой афинян к высокому могуществу их государства…
Но Аристид и Кимон оказались сильнее его.
Борьба двух партий раскалывала афинское государство. Правители припомнили слова Аристида:
«Афиняне не будут знать покоя, пока не сбросят в пропасть Фемистокла или меня самого!»
Тогда сбросили Аристида, он ушел в Эгину, где правили аристократы, и эгинские правители приняли его как своего человека. Нынче сбросили Фемистокла… А ему-то казалось, что афинянам без его направляющей руки не прожить и дня!
Горная тропа вела Фемистокла по крутому отрогу Парнона. Остро пахло чабрецом и полынью, разогретой солнцем. На каменистых склонах стояли искривленные ветром и бурями сосны, судорожно вцепившись корнями в сухую желтую почву. Далеко внизу светилась вода залива. И дальше на берегу – город, чужой город Аргос…
Он принят в Аргосе как лучший друг. А Фемистокл и есть их друг. Друг, потому что враг Спарты, которая притесняет аргосцев. Друг, потому что он не позволил аргосцев исключить из Союза амфиктионов. Ему здесь предоставлено лучшее жилище, содержание, слуги. У него в доме часто бывают гости.
Но чаще всех гостей его дом посещает тоска. И тогда ему приходится куда-нибудь бежать. Аргос окружают горы, и Фемистокл бродил до усталости по горным тропам. Красота и спокойствие горных вершин, чистый свет теплого неба, тишина ущелий, поросших колючим боярышником и красными кустиками матрача, – все это усмиряет ярость обиды, оставляя тихую грусть.
Утомившись, Фемистокл спустился вниз по крутой горной тропе. В город он вернулся, когда в узких улицах начинали бродить сумеречные тени. Пахло дымом очагов. Привычный шум реки, бегущей с гор, убаюкивал город. Слышались голоса женщин, зовущих детей домой. Где-то в горах блуждало тонкое пение свирели. Может быть, пастухи собирают свое стадо, а может, это синеглазый, козлоногий Пан бродит по горным ущельям? Говорят, аргосцам не раз приходилось встречаться с ним на глухих тропинках…
– У тебя гость, господин, – сказал Сикинн, преданный раб и слуга Фемистокла, ушедший вместе с ним из Афин, – он