Мой ангел-хранитель ведет себя тихо, неслышно парит над толпой. «Спеши, торопись утолить свою прихоть, безумец, ребенок слепой.»
Он видит все — как вертится земля и небо обручается с рекой, и будущего минные поля, и вещий сон с потерянной строкой.
За сумраком сумрак, за звездами — звезды, за жизнью наверное смерть, а сбиться с дороги тек просто, так просто, как в зеркало посмотреть…
В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник, нельзя ничему научиться, кроме учебы, не нужной ни для чего, кроме учебы, а ты думаешь о плодах, что ж, бери, ты возьмешь только то, что возьмешь, и оставишь все то, что оставишь, ты живешь только так, как живешь, и с собой не слукавишь.
В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник, нет никакого смысла, кроме поиска смысла, который нельзя найти, это не кошелек с деньгами, они истратятся, не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп, не учебник с вырванными страницами.
Смысл нигде не находится, смысл рождается и цветет, а уходит с тобою вместе — иди, ты возьмешь только то, что поймешь, а поймешь только то, что исправишь, ты оставишь все, что возьмешь, и возьмешь, что оставишь.
Черновик
Я умирал.
В последний миг вверху, над сердцем прозвучало:
«Ты не готов. Ты черновик.
Все вычеркнуть. Начать с начала».
Проснулся в холоде. Река. (Та самая). И ночь. И лодка. И чей-то зов издалека. И неба жаждущая глотка.
Я вспомнил все. И я не смел пошевелиться.
Я не успел. Я не сумел осуществиться.
Был замысел: Была гора. Была попытка. Шумели ливни и ветра. Ползла улитка.
Я жертвы приносил богам натурой мертвой, но я не знал, не знал, что сам назначен жертвой.
Я целый мир в себе носил и жить пытался, но благодати не вкусил, не догадался.
Я не сумел. Я не достиг.
Я отработан.
А мой убийца — беловик — смотрите: вот он.
Его лепила та же боль, но отличала способность снова стать собой, начать с начала.
Встаньте, встаньте с колен.
Умолкните, предоставьте себя молчанию.
Что просить вам, если дарится океан, а взять можете каплю, и ту — извергая?
О чем молите бездну, вас измеряющую?
Что вам делать с Моим огнем?
Чтобы сжечь ваши души, довольно искры.
Оглушенные песнопениями, голос Мой вы не слышите, ядовит дым ваших жертвенников, и не видите жертв и даров Моих.
Вот сумерки легли, и слабый свет, когда вопрос яснее, чем ответ, и отзвуки отчетливей звучанья. Приходит час Учителя Молчанья, закат заката… Тише, он пришел…
Мир гасится. Еще один укол, и замолчит Поющий Фехтовальщик и грядет ночь. Ты догадался, мальчик, любовь проста и встретиться легко, но меркнет свет и звезды далеко
Листопад
ПРОЩАЙТЕ
ПРОЩАЙТЕ
ГРУЩУ
ГРУЩУ ВЕЩАЙТЕ
ВЕЩАЙТЕ
РОПЩУ
РОПЩУ
Итак, ступай и засыпай, смотри и слушай, как начинают ворожить и сны вокруг оси кружить и саван предзабвенный шить лесные души.
В избытке сил ты не спросил, чей голос лето сотворил, построил плоть твою и воздух венценосный, и к жизни смерть приговорил, и сам себя похоронил и на поминки пригласил траву и сосны.
И не зазорно ли стопам гулять по высохшим губам, топтать и превращать в труху тех, что шумели наверху, казалось, вечно, и утешенье ли рыдать, когда не в силах угадать, зачем земная благодать так быстротечна.
Теперь пора — октябрь идет, зиме поклон земной кладет, несет предвестье, какая жизнь за жизнью ждет, какой из листьев упадет с тобою вместе.
СТЕЛИТЕСЬ
СТЕЛИТЕСЬ
ТЕЧЕМ
ТЕЧЕМ МОЛИТЕСЬ
МОЛИТЕСЬ
О ЧЕМ
О ЧЕМ
Закат — остановись…
Опять пожар, и мчится зверь, на миг, смертельно-сладкий, артерию сопернику зажать в последней схватке.
Вот вспыхнул шерсти обагренный клок…
Узнай же, инок: себе подобных вызывает Бог на поединок.
Не может ножик перочинный создать перо — к перу прижатый лишь отточить или сломать. Родитель детям не причина. Не программист, а провожатый в невидимость. Отец и мать, как я терзал вас, как терзали и вы меня, судьбу рожая… О, если б мы не забывали, что мы друг друга провожаем. Не вечность делим, а купе с вагонным хламом. Сутки, двое, не дольше. Удержать живое — цветок в линяющей толпе — и затеряться на вокзале… о, если б мы не забывали»
Вы уходили налегке. Я провожал вас в невесомость и понял, что такое совесть: цветок, зажатый в кулаке.
Я ждал тебя, не веря, я думал, ты потерян, а ты как день недели явился, мальчик мой. Как долго ты скитался как странно ты удался, и чудом жив остался, и прибежал домой.
А я искал берлогу и не пришел к итогу, и вышел на дорогу, небритый и хромой. Как много истин темных, как много душ бездомных в путях головоломных хотят попасть домой.
Вот этот дом — не сытый, ничем не знаменитый, со всех сторон открытый и летом и зимой — приют последних истин по нраву бескорыстен, но этот дом не пристань, а море, мальчик мой.
Песнь уходящих
Прощайте, мы говорим вам, прощайте, последнее слово, мы встретились и уходим, прощайте — снова и снова, разбитые чаши не клейте, подарков не возвращайте, живых врагов не жалейте, мертвых не возмущайте.
Младенцы играют в звезды, а звезды играют в годы, не стройте дворцов, не спорьте, когда умирают горы, пускай облака воскресают и плачут весенним снегом, пусть все, кто уходит в землю, идут на свиданье с небом.
Шагайте, не оборачиваясь, не трогайте звезд руками, мы память не потеряли, но это другая память, по образу и подобию вам грезится возвращение, но нас облака позвали за всех попросить прощения.
Прощайте же, мы уходим, как дождь сквозь песок пустыни, прощайте во имя Неба, прощайте, как вас простили, прощайте, живите и радуйтесь, помнить не обещайте, пусть солнце вас опьяняет и греет любовь, прощайте.
И взойдешь однажды на гору и увидишь огонь.
Встанет прямо перед тобою высокое пламя, нога потеряет опору, вскрикнет ладонь и другая ответит ей — птицей с запрокинутыми крылами полетишь не дыша…
Так родится твоя душа.
Всеведение, знаю, ты во всех — ты переулок мой и дом соседний, и первая слеза, и первый смех, и первая любовь, и взгляд последний…
Расколото сызмальства на куски, по одному на единицу крика, ты плачешь и спешишь, как земляника, засеивать пожарище тоски, разбрызгано, как праздничный огонь, по искорке на каждую ладонь — Всеведение — да — твои осколки
я нахожу впотьмах на книжной полке,
в морской волне,
в заброшенном саду,
в зрачках звериных, в розах озаренных,
в узорах сна,
в предутреннем бреду,
в оставленных кострищах, в женских стонах,
в видениях на мраморной стене, ты догораешь — там, в последнем сне — ты улетаешь…
VIII. РИМСКИЕ ПЛИТЫя был на гранитам и здесья помнюзвуксквозь точкунес меняи время былоотмененоосталось толькоудалить пространствонозабылзачем вернулсязаснуть опять заснуть опятьлететьи крыльями задеть за ветвь оливыи приземлиться медленно светлона берег Тибра бритый наголоПройтись и вспомнить…
Там, в роще буколической осоки желтел какой-то холмик невысокий, и цинии кудрявые цвели, и кто-то бормотал из-под земли…
Вот, вот… Замшелая плита, влитая в оскаленную почву… Вот ограда, седой фонтан, ступени, часть фасада, молчащий торс, кричащая рука, плющом обвитый жертвенник Фортуны, знакомый с детства профиль старика… Проснулась память. Первая строка открыла веки.
Имя мое, прохожий, не скажет тебе ничего.
Был я Теренций флейтист. Но что толку буквы пустые пустым подставлять глазам?
Жил иль не жил, для тебя разницы в том не вижу.
Ты ж для меня, признаюсь, и вовсе ничто, будь ты и богом богов, не убедишь меня, что прочитал эту надпись.
Чем докажешь, что жив?
Криком своим, сотрясением воздуха?
Кто не дышит, в чужое дыханье не верит.
Если ты жив, объясни, чего ради жизнь продолжается, сдунув меня как пылинку и не заметив Приказ о вскрытии вен исполняя, не позабыв завещать имущество Приказавшему, вспомнил, уже отходя, о клетке со львом, оставленной без присмотра.
Там мой голодный приятель сидит, ожидая трапезы, дверь не заперта,
Каска, будь добр, наведайся, то-то обрадуется.
Я о тебе забочусь, славный доносчик мой, не мешало бы поразмяться.
Кроме любви, путник, ничто жажду не утоляет.
Женщина я. Чашу свою допила.
Выпей и ты свою.
Стой!
Здесь похоронен Фрозий Левша, легионер. С Цезарем брал Британию.
Правой колол. Левой рубил.
Пылью кровь останавливал. Меч, пустая мошна, плащ и пробитый шлем.