Вторая неделя дала некоторым бультонцам основание с известным одобрением поглядывать на эмалированную дощечку, столь недавно украсившую зеленые ворота особнячка на Гарденрод.
Мистер Лео, выступая перед специальным жюри в суде присяжных по делу старосты строительной артели, обвиненного в растрате порученных ему подрядчиком денег, проявил столь редкое красноречие и такое умение прибегать к хитроумным юридическим уловкам, что приговор оказался в пользу ответчика. Адвокатом истца выступал сам старый Томас Мортон, потерпевший поражение от калькуттского новичка. В результате первого успеха у новой конторы, уже к концу второй недели стали появляться клиенты. И лишь после этого оба джентльмена послали свои визитные карточки в Ченсфильд.
В ответ они получили очень любезное приглашение от своего коллеги и недавнего противника на суде мистера Томаса Мортона. Оказалось, что сам владелец поместья неделю назад отплыл в Италию для поправления здоровья, но поручил мистеру Мортону, а также своей дочери, мисс Изабелле, заверить обоих молодых юристов в своем весьма благожелательном отношении к ним.
Оба джентльмена, явившись в Ченсфильд, были представлены леди Райленд и удостоились получасовой беседы с виконтессой, проявившей любознательность в вопросе об одеяниях индийских женщин. Мистер Рангор очень живо рассказал о некоторых обычаях своей родной страны. Леди была потрясена известием, что священные коровы без помех разгуливают по калькуттским тротуарам, и совсем невероятным показалось ей сообщение, что священные грифы, каковые в ее представлении были чисто геральдическими птицами, служат в Калькутте мусорщиками, исправно очищающими город от помоев и отбросов.
Пока Наль Рангор Маджарами развлекал миледи этнографической беседой, мисс Изабелла показывала второму гостю, мистеру Лео, охотничий кабинет сэра Фредрика. В отличие от леди Райленд, сохранившей очень приятные воспоминания о беседе с образованным индусским гостем, мисс Изабелла осталась после отъезда джентльменов в странно угнетенном состоянии духа.
6
Патер Бенедикт Морсини жил в том самом домике на территории порта, где когда-то старый Эндрью Лоусон сдавал комнаты «респектабельным приезжим». Передняя часть дома была перестроена под католическую часовню. Узенькая дверь соединяла помещение капеллы с жилыми покоями монаха. В распоряжении отца Бенедикта оставался прежний слуга Лоусона, Грегори Вебст, и благодаря наблюдательности и разговорчивости этого прислужника патер был отлично осведомлен о делах лиц, вызывавших интерес любознательного монаха.
После превращения в капеллу домик Лоусона изменился до неузнаваемости. На первый взгляд казалось, что серое здание часовни с цветными стеклами в узких оконцах никогда не предназначалось для иных целей, кроме чисто церковных. Среди унылых и неуютных портовых строений часовня патера Бенедикта выглядела как умилительное украшение, нежное и чистое.
В один из майских субботних вечеров мисс Изабелла Райленд приехала в капеллу отца Бенедикта.
— Я должна проститься с вами, святой отец, — сказала наследница Ченсфильда. — Завтра я уезжаю с мамой в Лондон. Теперь я не увижусь с вами до окончания моего пансиона. Я хочу проститься с нашей капеллой.
В молельной царила полумгла, озаряемая огоньками двух лампад перед ликами святых. Патер Бенедикт возжег свечи перед большим черным евангелием на алтаре и взглянул на Изабеллу очами, полными скорби.
— Не отвлекла ли я вас от благочестивых размышлений, святой отец? Мне кажется, вы огорчены чем-то.
— Я давно поджидал вас, дочь моя, — отвечал монах прочувствованным голосом. — Но вы правы, Изабелла, я скорблю, глубоко скорблю о горестной утрате.
— Быть может, я была бы в силах чем-нибудь смягчить вашу скорбь, святой отец?
Отец Бенедикт положил руку на золотые локоны девушки, с нежностью поцеловал ее чистый, высокий лоб и вздохнул еще горестнее:
— Это всецело в вашей власти и в ваших силах, Изабелла, ибо утрата, которую я оплакиваю, — это доверие моей духовной дочери. Я скорблю, что лишился его, вашего доверия, Изабелла.
— Но, святой отец, чем же я виновата перед вами?
— У нас, пастырей духовных, более прозорливые глаза, нежели у мирян, даже у родных отцов. С некоторых пор, Изабелла, я почувствовал, что в душе вашей появились тайны от меня, коих ранее не было. Я не могу постичь причин этого, но слишком хорошо знаю ваше сердце, чтобы не понимать, как далеко оно сейчас от искренности со мною.
Сильное смущение девушки, ее молчание и опущенные глаза лучше прямого признания подтвердили духовному лицу, что и она страдает под бременем некоей невысказанной тайны.
Вкрадчивый, бархатный голос, нежный и чуть-чуть зловещий, стал еще мягче и печальнее. Отблеск свечей и лампад падал на черную книгу, белый с золотом крест распятия и бронзовую бороду святого Франциска.
Глаза Изабеллы наполнились слезами, — так задушевно, так мило ее сердцу было это убежище от всех мирских горестей и скорбей.
— Святой отец, у меня на душе действительно лежит большая тайна… И я давно бы пришла к вам за советом, за разрешением от мучительного, тревожного сомнения, если бы… Если бы именно это, именно обращение к вам, не было прямо запрещено мне.
— То, что позволено господом, не может быть запрещено людьми. Только грех против духа святого не прощается даже в небесах. А неискренность перед богом или его служителем есть грех против духа святого, Белла.
— Отец мой, поймите меня: тайна принадлежит не мне одной. Ее разделяют несколько человек. Я не давала им никаких обязательств молчания, но я чувствую, что эти странные люди не хотят мне зла.
— Белла, подчас даже закоренелый преступник, злодейский убийца, что подкрадывается с ножом к спящему, обходит встреченный цветок, чтобы не растоптать его, если он свеж и прекрасен… И никогда не думайте, что тайна, которую вы поведаете служителю бога, есть раскрытая тайна, ибо нет для священнослужителя более тяжкого греха, чем нарушение тайны исповеди. Вы не ведаете, дочь моя, какие сокровеннейшие дела человеческие покоятся на глубоком дне моей памяти и доверяются мною лишь единому богу… Облегчите свое сердце исповедью перед всевышним, Белла!
В молитвенном экстазе девушка опустилась на колени. Он ласково поднял ее, усадил на скамью и еще раз поцеловал в лоб. От движений его широких черных рукавов пламя свечей поколебалось, и лик пречистой девы будто ожил в игре смутных теней. На долю секунды Изабелле почудилось, будто костяная рука девы пошевелилась и подержала палец у губ. Изабелла подняла к лику девы заплаканные глаза. Узкое костяное лицо с выдолбленными неподвижными зрачками было безучастным, неживым, кукольным…