И, главное, вес хотели учиться, в особенности среди рабочих. Приятное зрелище — едешь в трамвае, вес читают, и не Пикуля, и не детективы, а Толстого, Горького, и учебники, учебники. Буквально каждый рабочий еще кроме того и учился. Если в тс времена молодой человек, поступая на первый курс ВУЗа, задал бы вопрос: «А какую зарплату я буду получать?», то его просто подвергли бы общему презрению, с ним никто разговаривать бы не стал. Это, несомненно, было хорошо, и это принесла советская власть.
Поэтому, а не из-за карьеры, многие из интеллигенции стали вступать в партию. Я не мог сказать, что не вступали и из-за карьеры, но должен сказать, что явные случаи такого рода стали мне самому встречаться только во второй половине тридцатых годов. Я не отношу к карьеристам тех, кто вступали в партию с целью уравновесить отрицательные моменты в анкете: анкета ведь определяла так много в жизни. Если у тебя отец был дворянин, пути в жизнь были почти закрыты; если священник или офицер — закрыты полностью. Я уже упоминал, как мой университетский приятель Миша Гринберг говорил: когда он видит ортодокса, бьющего себя в грудь, его всегда занимает вопрос, кто его папа: фабрикант или жандарм? Но все же поступление в партию по идейным мотивам было среди молодой интеллигенции весьма распространено.
Но молодые люди моего круга в партию нередко не шли, предпочитая оставаться беспартийными.[225] Конечно, тут были оттенки. Некоторые считали, что в партии нужно быть кристально чистым и полностью разделять вес ее идеи, и что им это не по силам. Другие относились и к партии, и к ее идеям более или менее скептически. Я считал, например, что, поскольку народ идет за партией, то нужно быть в отношении ее лояльным — но не более. Однако и у меня были изредка колебания — не надо ли и мне вступить в партию или в комсомол. Общий энтузиазм не оставил в стороне и меня. Насколько это настроение было всеобщим, видно на одном примере. Мой приятель Котя
Гераков был не только сыном дворянина, но и сыном «правоведа», т. е. воспитанника Училища правоведения, привилегированного учебного заведения, готовившего в царское время высших чиновников. Почти вес правоведы были расстреляны в дни террора (о двух-трех правоведах, сохранившихся в востоковедении, я когда-нибудь расскажу особо). Был расстрелян и отец Коти. Тем не менее в наших беседах, неизбежно касаясь политики (начало тридцатых годов было периодом подъема и коммунистического, и нацистского движения в Германии, и мы понимали, что германские события определят всю историю Европы и нашу судьбу), мы с Котсй одинаково исходили из уверенности в мировой революции, и спорили только о сроках (придут к власти коммунисты в Германии — будет революция во Франции. Когда это будет?). Причем победа коммунизма мыслилась как Всемирный Советский Союз.1 Об этом пели повсюду:
Два класса столкнулись в смертельном бою,
Наш лозунг — Всемирный Советский Союз,
Наш лозунг — Всемирный
Советский Союз!
Об этом же говорила Клара Цеткин, соратница Энгельса, Меринга и Либкнехта, открывая в качестве старейшего депутата германский рейхстаг нового созыва в августе 1932 года. И за ней стояло шесть миллионов немцев, проголосовавших за коммунизм, — а было бы и больше, если бы Сталин не запретил Коминтерну блокироваться с социал-демократами.
Существовала еще проблема коллективизации. Это нас непосредственно не затрагивало, потому что происходило в деревне, и многие из нас — это покажется невероятным — действительно ничего не подозревали. Ведь кулаков, по лозунгу, ликвидировали «как класс», а не как личностей. Но сам я, хотя знал далеко не все, но кое-что соображал. Приезжий из Норвегии, я знал, что там бедный крестьянин меньше четырех коров не имеет, а у нас раскулачивали за две, а иной раз и за одну — и ссылали в Сибирь. Это было странно и страшно. (Лишь в 1982 г. до меня дошло известие — не знаю, верное ли, — что в Омской тюрьме «кулаков» убивали газом в автомашинах-душегубках).
Вместе с тем, от моего отца я знал уже в Норвегии, что у нас в России кризис с товарным хлебом. Землю роздали крестьянам маленькими кусочками, и она еще дробилась с ростом семей. В результате каждый выращивал хлеб для своей семьи, а до международного рынка и даже до города хлеб не доходил. Я тогда еще не знал, что к концу 20-х гг. был введен непомерный налог как раз на тс крестьянские хозяйства, которые могли бы стать товарными. Но я знал, что мы перестали вывозить хлеб. Первый раз Советский Союз ввез хлеб не в 50-х, а в 1929 г., потому что товарного хлеба не стало.
Мы тогда не представляли себе[226], что после большевистской земельной реформы кулаков в собственном смысле в деревне вовсе не было, а были крепкие крестьяне, которые (если кто) именно и могли давать этот самый товарный хлеб; и именно они подверглись истреблению как кулаки и высылались в чем мать родила, мужики отдельно, женщины и дети отдельно (чего мы не знали). Чисто лиц, подлежащих раскулачиванию, видимо, разверстывалось сверху по сельсоветам, не исходя из действительного числа состоятельных крестьян, а исходя из среднепотолочного планового задания. Поэтому, если нужен был хлеб для экспорта (и, соответственно, для импорта оборудования, необходимого при индустриализации), то коллективизации как раз производить не надо было. Теперь мы это знаем в цифрах,[227] тогда мы их не знали. По заученной нами теории выходило, что уже простая кооперация позволит увеличить производительность труда по сравнению с единоличным хозяйством.
Колхозы вводились так ускоренно не только в связи с хлебным вопросом. Нужно было еще перекачать средства и рабочую силу для строившейся промышленности. (Между прочим, многие так называемые «кулаки» смогли таким образом спастись и «перевариться в рабочем котле». Из них вышли потом как ненавистники советской власти, так и ее подхалимы; в том числе видные «писатели»-чиновники с якобы пролетарским прошлым).
Были, видимо, и другие политические причины, не знаю, более ли веские — в том числе и борьба наверху за власть; не знал тогда, не знаю и теперь, а следовательно, о том не стану говорить.
Поспешная коллективизация с уничтожением всех сколько-нибудь работоспособных хозяйств привела, как известно, к чудовищному голоду 1932 г. Когда мы ехали отдыхать в Крым, то по дороге видели вдоль железнодорожного полотна умирающих от голода, хотя мама отвлекала нас от окон. Когда я в 1939 г. был на раскопках Кармир-блура в Армении, то и там среди наших рабочих, помимо армян, были беженцы от голода с хлебной Кубани. Миллионных цифр жертв мы не знали, но не могли не знать, что коллективизация далась немалыми потерями. Видели и редкие колосья на колхозных полях, где несколько лет назад стояли густые хлеба.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});