На Новый год мы, как и в предыдущий, ссорились с Ниной: я считал, что я должен его встретить с мамой, которая одна, только с Татой и Алешей, а Нина тогда говорила, что ее мама тоже одна. Теперь Я.М. был дома, но Нина все же не хотела, чтобы я шел встречать Новый год к маме. Не помню, как мы порешили, — но потом, как обычно, поехали к Шуре Выгодскому и, как обычно, пили, «чтобы не было войны». Мировой войны, конечно: «малая» — не очень малая — война уже шла. Пили мы в этой компании только на Новый год и то чуть-чуть — в других случаях не было ничего крепче чая.
На Скороходовой обстановка стала чуть-чуть спокойнее. Мама работала библиотекарем в своем Первом медицинском институте и очень увлеклась своей работой, стараясь заглушить свой ужас и устремив все мысли на встречу через десять лет. Тата смирилась со своей судьбой. Бусыга (Андрюша) рос и радовал бабушку (никогда не поминал ни отца, ни деда, и это казалось странным — хотя потом, уже взрослый, говорил, что дедушку помнил очень остро). Алеша написал сценарий о военно-морской войне Советского Союза и даже получил поощрительную премию. В Политехническом институте он получил разрешение писать дипломную работу по корабельным турбинам.
Однажды он вдруг пришел ко мне на Суворовский, что случалось не часто, и принес мне кипу своих новых, не известных мне стихов с просьбой спрятать.[218] А через несколько дней было сообщение, что Алеша женится. Невеста была его одноклассницей, по имени Нина Луговцсва, коротенькая девушка с выразительными карими глазами и зачесанными назад волосами; она оказалась лучшей из маминых невесток.
Алеша, Нина и вторая пара, тоже из их школы — Фима Эткинд и Катя Зворыкина, и третья — Леня Салямон и Гета Волосова — вместе проводили свой медовый месяц на станции Лисий Нос, у Мадлсны Геральдовны Меллуп, более ранние, детские стихи сохранились.
Фиминой (и университетской) преподавательницы французского языка, женщины весьма замечательной; я знал се немного через дочку, дружившую с Наталкой Кавун и Надей Фурсенко. Другая ее дочь, Ремочка, была тоже человек весьма замечательный и привлекательный. Молодым у Мсллупов определенно было хорошо. Алеша смирился с Катей Зворыкиной, на которую он очень сердился за разрушение тройственного союза друзей (Алеша, Эрик Найдич и Фима), чему была посвящена сатирическая «гомеровская» поэма «Катериниада» (гомеровская потому, что описывала гекзаметрами гнев и даже рукопашную драку героев).
А Миша, когда я его в очередной раз навестил, заявил мне, что он вступает в партию.
— Ты не можешь, — сказал я ему, — вступить в партию, у которой руки по локоть в крови твоего отца. — Он отступился. Я почувствовал влияние честолюбия Евгении Юрьевны — которая в конце концов и добилась своего, когда я не мог больше оказывать на Мишу влияние. Она видела его мысленно не ниже чем членом-корреспондентом, а беспартийный член-корреспондент Академии наук стал уже редким явлением.
Уже после Нового 1940 года я опять как-то зашел в Ламоттовский павильон к Мише. Он был встревожен и сказал мне, что его вызывали в Большой дом к следователю. Я сказал:
— Наверное, как и меня, свидетелем по чьему-нибудь делу? Миша сказал, что это дело его не беспокоит, но попросил зайти к нему назавтра во второй половине дня — узнать, что и как.
— И, пожалуйста, — сказал он, — ты будешь на Скороходовой? Если можешь, принеси мне мою виолончель.
Алеша давно уже перестал играть на скрипке, хотя мама бережно хранила и скрипочку, и подушечку к ней; но Миша до недавнего времени — до папиного ареста — продолжал играть на виолончели.
На другой день я тащу виолончель по темному подъезду Ламоттовского дома. Миша, видно, услышал мои шаги и открывает мне дверь; стоит в дверях.
Я протягиваю ему виолончель и вижу выражение ужаса на его лице.
— Папа умер, — говорит он.
Я вхожу,'ставлю виолончель в угол и спрашиваю:
— Что это ты говоришь?
Не отец мой в это время умер — он умер еще прошлой осенью, — умерла мучительная, неверная надежда.
Миша рассказывает, что он пришел к следователю — у того «была ко мне одна просьба» (он не сказал, какая — вербовал в стукачи? Возможно).
— Он мне сказал, что от этого будет зависеть папина судьба. А потом сказал: «Подождите немножко» — и вышел. Через несколько минут возвращается и говорит: «Я должен Вас огорчить, Ваш отец скончался».
— И с этим ты и ушел? — С этим и ушел. Он назвал мне день. — (Эту дату Миша тогда мне назвал, но я ее не помню — знаю только, что в официальной справке, полученной мной в 1955 году, дата стояла другая.[219] Для меня дата смерти отца — 26 октября 1938 г., день, когда он выбыл из «Крестов»).
Мы договорились, что не скажем не только маме, но и вообще никому, чтобы до нее не дошло. Я почувствовал, что надо хоть куда-нибудь, но вон — опять выехать, как тогда в Аше. Но надо было продолжать жить.
Часть II. Молодость в гимнастерке
О времени
Уже не мы так сердимся и спорим.
Уже не мы так дружим и поем.
Уже никто не плачет нашим горем –
Нам одиноко порознь и вдвоём
Как это сделалось, как может это статься?
Зачем все те же топчем мы пути?'
Уж им пора судить и волноваться,
А нам пор а с дороги их уйти.
Эта, вторая часть моих воспоминаний — о моей молодости в военной гимнастерке.
Я должен предупредить читателя, что моя гимнастерка не фронтовая, а штабная. За полвека появилось у нас много повестей, романов, исторических зчсрков о той войне — настоящей войне, где стреляли, где давили танками, Зарывали трупы солдат в ямы и где на переднем крас трудно было выжить ролее недель, если не дней. Но у той войны были и штабные тылы, толитуправлсния, развсдотдслы, СМЕРШи; о них что-то мало написано, а 5сз них этой нашей войны, вероятно, до конца не понять. Там можно было выжить.
Когда к сорокалетию Победы меня вызвали в военкомат, чтобы вручить эрдсн Отечественной войны второй степени — который выдавался за одно олько дожитие, ни за что другое, — то из сотни человек, сидевших со мною зале, едва можно было насчитать двух-трех безусловных фронтовиков, эазличимых по ленточкам медали «За отвагу», «За оборону Сталинграда», то георгиевской ленточке ордена Славы или просто по одной ленточке «За тобеду над Германией» без офицерских орденов. Среди нас было несколько рывших сестричек, человек тридцать смершевцев, остальные — такие, как г, штабники.
Почти все солдаты, не убитые в бою и не сгнившие в лагерях за то, что тобывали в плену, умерли рано в неуютные послевоенные годы. Памяти всех .мерших солдат я хочу посвятить эти картинки из штабных тылов, где эсшались — или не решались — их судьбы.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});