Читать интересную книгу ЛИВИЯ, или Погребенная заживо - Лоренс Даррел

Предательский кашель, который порою вынуждал его сгибаться пополам, так его истязал, что на глаза навертывались слезы, однако совершенно не влиял на качество работы, несмотря на поистине убийственную скуку того, чем ему приходилось заниматься.

Завершая ночную вылазку, юный консул всегда делал небольшой крюк, чтобы постоять под освещенным окном; вдохнуть, так сказать, немного мужества и страсти этого неутомимого раба. В эти минуты в нем бушевали разные чувства, которые он испытывал к дяде — ненависть, обожание, изумление, — поднимаясь и опускаясь в его душе, подобно морским волнам. Да, он ненавидел Галена; нет, потому что как же можно ненавидеть такого человека? Гален бывал очень обаятельным, чудаки и самодуры часто такими бывают. Каждый день он пару раундов боксировал со своим фиолетовым негром, пыхтя и сморкаясь, вытирал перчаткой нос — с видом бывалого профессионала. Его противник и в самом деле был когда-то профессиональным боксером, он легко порхал по рингу (сооруженному в саду), как мотылек, твердо зная, что не должен бить хозяина — иначе Гален мгновенно скончается. Вот они и разыгрывали нелепую пантомиму, причем черный боксер постоянно задевал спиной канаты. На негре были зашнурованные ботинки из тонкой кожи и разукрашенная перевязь с ярко сверкающими медалями. Время от времени он делал вид, будто наносит удар — именно делал вид, — останавливая кулак возле маленького подбородка своего соперника. Сам же Гален, вероятно, метил в луну, настолько его удары были неточными. Негр уворачивался, но иногда позволял ударить себя в фиолетовый лоб, издавая при этом глухое рычание, означавшее восхищение.

Одно удовольствие было наблюдать за Максом! Негр просто не способен был двигаться неуклюже, каждое движение напоминало танцевальное па. Даже это его притворное метание по рингу со свирепой, как у разъяренной гориллы, гримасой — даже оно было легким, словно ветерок, изменчивым, неуловимым, случайным; это порхание было своевольным и непредсказуемым, как порхание белой капустницы среди цветов. Однако каждый жест был тщательно просчитан, даже когда его руки висели, словно рукава пиджака на вешалке. Невозможно было предугадать, когда он вскинет руку для удара, нацеленного точно, как жало пчелы. И еще он постоянно что-то напевал себе под нос, нежные мелодии, в основном, блюзы. Иногда Макс давал совет своему партнеру: «Дышите глыбже, сэ-э-э-р», — а потом, покачав головой, добавлял: «Ишь как умаялись». И Гален послушно старался дышать «глыбже». После двух раундов почти бездыханный старикан поворачивался к «публике» (чаще всего ею был бедняга Феликс), и говорил: «Видал? Вот в чем секрет моего железного здоровья».

Вставал Гален очень рано и велел везти его на вокзал — смотреть, как первый поезд отбывал в Париж; подобный ритуал он проделывал всю жизнь, в каких бы краях ни оказывался. Гален был помешан на поездах. Запах угля и бензина, толчея на платформе, возгласы пассажиров, носильщики с тяжеленными чемоданами — весь этот неописуемый хаос и одновременно идеально отлаженный порядок — каждый раз пьянили его, будоражили кровь и душу. А прощания! Жизнь во всей ее полноте, все разнообразие жизненных ситуаций можно было увидеть, глядя на прощавшихся любовников, друзей, супругов, на прощание с детьми и любимыми собаками. Щелканье закрываемых дверей, поцелуи, пронзительные свистки, красный флажок и ровный шум двигателей, исторгающих белые плюмажи в голубое небо, — вся эта кутерьма до сих пор вызывала у него слезы. Вероятно, это один из тех жестоких парадоксов, на которые так щедра судьба, ведь железная дорога ассоциировалась с единственной трагедией в жизни Галена — необъяснимым исчезновением его дочери, совсем еще девочки. Гален потратил целое состояние, чтобы найти ее или хотя бы разгадать тайну ее исчезновения. Вероятно, такое случается каждый день, если судить по газетам, которые какое-то время на все лады обсуждают трагедию, а потом теряют к ней интерес… Пятнадцать школьниц под присмотром двух монашек из парижского монастыря Пресвятого Сердца отправились из Сидкота на воскресную экскурсию в Лондон. Когда они прибыли на вокзал Ватерлоо, одной девочки не досчитались — дочери Галена. Можно представить, сколько версий было рассмотрено для объяснения этого невероятного факта. Выпала из поезда? Нет. Убежала? Поезд шел без остановок. Одноклассницы сказали, что на полпути она вышла из купе, чтобы пойти в уборную. И больше не появилась. Гален был вне себя от ужаса и никак не мог поверить в то, что произошло. Все окрестности были тщательно прочесаны по приказу едва не обезумевшего от горя отца. Прошли годы, но боль не утихла; в комнате Галена было множество фотографий дочери и разрисованных ее рукой Рождественских открыток. При одном упоминании ее имени он не мог сдержать слез. Однажды в Лондоне он излил душу своему подчиненному Катрфажу, как раз в то время основательно изучавшему алхимию. Сам того не сознавая, Гален хотел показать, что и он не железный, что память о дочери не дает ему покоя, ему хотелось завоевать сочувствие этого мальчика с обкусанными ногтями, такого замкнутого и неразговорчивого. К его удивлению Катрфаж вынул маятник с кольцом и попросил карту Лондона и Суррея,[86] чтобы этим священным орудием исследовать маршрут того фатального путешествия и, может быть, найти разгадку.

Как зачарованный, Гален следил за колебаниями маятника, зажатого в тонких пальцах. Наконец Катрфаж произнес голосом, не допускавшим возражений: «Ее вообще не было в поезде, детям велели солгать. Монашки хотели скрыть свою оплошность. Еще на вокзале ее увела с собой цыганка». Гален даже пошатнулся — от радости и надежды. Неужели она все еще жива? В сущности, во всех викторианских романах именно цыгане были повинны в пропаже детей, да и взрослых тоже. «Она жива? — спросил он с тревогой. — И где ее искать?» Однако этого Катрфаж не знал — или сказал, что не знает. На самом деле, ему не хотелось заходить слишком далеко, поскольку он устроил демонстрацию, чтобы добиться власти над смешным воинственным человечком. И его замысел удался. Гален теперь часто заходил к нему поболтать, и неизбежно разговор сводился к одному и тому же: где находится Сабина. Старик начал тщательное изучение всех цыганских таборов, была создана особая, наподобие звездной, карта их перемещений по Европе. Он разослал на поиски своих агентов, снабдив их фотографией Сабины. На ежегодном сборище всех цыган его агенты поджидали их повозки в Сен-Мари-дела-Мер. Своему французскому служащему Гален уже приписывал сверхъестественные способности — этот поистине бесценный мальчик в один прекрасный день, возможно, отыщет ключ к разгадке, узнает, где его дитя! Их дружба становилась все более тесной, и однажды Гален предложил Катрфажу новую работу, секретную, — ту, которую он не мог больше никому доверить. Катрфаж, как бы дико это ни звучало, теперь охотился за спрятанными сокровищами, пытаясь напасть на их след в грудах весьма противоречивых старинных документов, так или иначе связанных с тамплиерами и их ересью.

Иногда Феликс останавливался чуть поодаль от приветливо сиявшего желтого квадрата света, падавшего из окна искателя сокровищ. И тогда он оказывался на площади, где когда-то стояла виселица, и представлял на ней себя; как его освещает скудный свет луны; как его труп раскачивает резкий ветер, как гремят при каждом порыве кандалы… Лентяй и трус, если это можно квалифицировать как преступление. И бестолковый, к тому же. Не то что Катрфаж. Тот, несмотря на очевидную юношескую неопытность, а также на неистовое стремление постичь великие эзотерические тайны, сохранял замечательное, сугубо французское чувство меры, не забывая про собственные интересы. Только благодаря его предприимчивости Феликс получил возможность изредка пользоваться «Моррисом», благо, которое они с Катрфажем делили вполне по-дружески. Этот трудяга попросил у Галена какую-нибудь машинку для поездок по Провансу, ведь ему необходимо изучать всякую древность и руины, и по ходу дела консультироваться с местными знатоками. Ездил он и впрямь довольно много, но зато в перерывах между экспедициями «Моррис» доблестно служил консульству, где его миссия была совсем иной. Феликс объезжал красивые окрестности (впрочем, почти их не замечая), переполненный одиночеством, стараясь заглушить его великолепной едой и роскошными здешними винами; хоть Авиньон и уступал Лиону в богатстве и разнообразии кухни, тем не менее в округе было чем полакомиться. Даже в этих, самых бедных своих уголках, французские кулинарные доблести казались неистощимыми человеку, выросшему на незатейливом английском меню.

Однако гастрономическое изобилие не могло заполнить эмоциональный вакуум, Феликс напрочь лишился сна, а ведь нормальный здоровый сон отнюдь не роскошь для человека его возраста. И вот вам пожалуйста: бесконечные ночные бдения, и это в городе, где после наступления темноты жизнь замирает. Есть, правда, несколько грязных девиц, тайком промышляющих по ночам, вполне миленьких, но пресных, к тому же в два, с закрытием последнего кафе, где можно потанцевать, уже ни одной из них не доищешься. Только у цыганок есть изюминка и живость, и еще храбрость, которой обделен он сам. Искателям ночных радостей волей-неволей приходится «идти к цыганам», рискуя нарваться на полицейскую облаву и опозориться, представ перед судом. А это уж совсем ни к чему… Феликс покачал головой. Бездомные коты, умудрившись опрокинуть мусорные баки у «Мирен», лакомились рыбьими головами и остатками овощей. Проходя мимо них, Феликс размышлял о незавидной участи консулов и, полный дурных предчувствий, смотрел на луну, с маниакальным упорством, с унылой медлительностью приближающуюся к краю бледнеющего неба. Он зевнул. Где-то Феликс прочитал, что собаки, если им не давать спать четыре дня, умирают. А консулы? Он зевнул еще раз, сладко-сладко.