Читать интересную книгу Не опали меня, Купина. 1812 - Василий Костерин

Да, у всякой пули свой жребий, как говаривал Жак-фаталист, вернее, его создатель Дидро[48].

Пуля несётся и несёт смерть, но одни устают лететь в пустом пространстве и бесцельно зарываются в мягкую землю, другие — вонзаются в дерево (хоть какая-то цель!), третьи — рикошетом отлетают от металла и всё же находят «свой жребий». Но главные из них те, которые беззвучно решают судьбу человека. И страшно: все слышат её свист, а ты — нет. Она тебя уже выбрала, а ты всё ещё бежишь ей навстречу. Жребий, судьба…

Иногда я подходил к комоду и стоял перед иконой de la Sainte Vierge. Я не молился, я вглядывался в неё, как тогда на Синае — в серебристо-зелёный куст. Я опять что-то разгадывал. От иконы веяло таким благодатным теплом, что своё состояние я мог бы назвать бессловесной молитвой… Неужели человеку надо оказаться в смертельной опасности, чтобы из его уст, из самой души вырвалась молитва к небу?! Но я опять отвлёкся.

Скоро исподволь начались разговоры о том, что другие умудрились доставить домой военную добычу — целые повозки и даже кареты всякого добра, — а я не привез ничего, кроме чужого ребёнка и иконы.

II

Думаю, что эту идею подбросил жене дядюшка. К тому времени чудо моего возвращения живым из снежной России потеряло власть над домашними, а во мне постепенно стиралась память о чудесном спасении на Березине. К тому же Мари-Анн вскоре после моего возвращения сообщила, что у нас будет третий ребенок, а моя пенсия оказалась меньше, чем мы рассчитывали. В общем, житейские проблемы.

Оклад иконы был не только золотым (потом антиквар сказал, что он серебряный и лишь позолочен), его украшали, как я уже говорил, драгоценные камни — голубые, темно-зелёные, красные. Пять крупных камней красовались на венце de la Mère de Dieu[49], а три небольших — на нимбе Младенца. Я не разбираюсь в камнях. За всю жизнь я один раз купил жене перстень с малюсеньким бриллиантиком. Но на окладе сияли относительно крупные камни. Никогда бы не подумал, что в оклад иконы могут вставить настоящие драгоценности, достойные убора первой красавицы, если б многократно не убеждался в этом в Москве. En bref[50], я поддался на уговоры жены и дяди Мишеля. Осторожно мы сняли оклад. Интересно, что золотой гравированный лист был прибит к торцу доски простыми железными гвоздиками. Они заржавели от времени и влаги. Некоторые пришлось вынимать клещами, другие расшатались, и я смог извлечь их, подцепив ногтями. Когда мы сняли оклад, то впервые увидели образ целиком. Вокруг охристой и коричневатой, однообразной по цвету середины с изображением Марии засияли ярким цветом бордовые, алые, иссиня-зелёные, жёлтые и белые краски. Разобраться в этих геометрических переплетениях было невозможно: ромб, вогнутый прямоугольник, овал, круги… В углах иконы виднелись ещё четыре маленьких изображения, одно из которых — в левом верхнем углу на полях — я знал: это был Моисей перед Неопалимой Купиной (оно было вычеканено и на окладе). Я же видел точно такое в Синайском монастыре лет пятнадцать назад. Сердце моё взыграло от радости. Мне показалось, что я начал что-то понимать, только никак не мог связать разные события в одно. Без оклада икона стала выглядеть более живой, праздничной, радостной. Её поставили на привычное место, там, где по вечерам жена преклоняла колени.

В России я не раз видел, как наши выковыривали из окладов камни. Я же не решился сделать это. Сначала мы с дядюшкой Мишелем, завернув оклад, отправились к ювелиру. Тот посмотрел камни и подтвердил, что камни настоящие: два сапфира, два изумруда и рубин у Богородицы и три аметиста у Младенца. Это целое состояние! Но я не позволял вынуть камни из оклада. Не знаю, почему, но мне казалось, что продать оклад целиком будет меньшим грехом, чем растерзать его и отдавать ювелирам и антикварам по частям. Сколько дядюшка Мишель ни убеждал меня, что надо вынуть камни и сбывать их по одному, ведь так будет выгоднее для нас, — я не соглашался. Он говорил, что антиквар всё равно вынет камни… Но я настоял на своём.

Дядюшка смастерил планшет по размерам оклада, и много дней мы с ним ходили по антикварным магазинам почти с метровой плоской коробкой под мышкой. Для большинства ювелиров и тем более антикваров наше предложение оказывалось не по карману. Такие были времена. Другие давали слишком мало. Однажды приехал Жан-Люк и пообещал помочь. Скоро благодаря своим связям он устроил это дело: у нас взяли оклад за приличные деньги. На них можно было не только безбедно жить, но и подумать о более просторной квартире. Однако у нас не осталось времени даже на то, чтобы начать строить планы на счастливое будущее.

III

На обратном пути от ювелира вокруг меня начал полыхать огонь. Почти такой же московский жёлто-оранжево-багровый огонь со шпилевидными языками пламени, но сейчас он ещё прерывался яркими вспышками света. И он был материален. Но как бы невещественно. Я в нём пребывал, он прикасался

к моим рукам и лицу, но не обжигал. Он был как густой воздух. Я глотал его, он жёг изнутри, но пить не хотелось. И, главное, никто, кроме меня, его не видел и не чувствовал. Огонь то утихал, то вдруг снова начинал жечь, и с тех пор он не оставлял меня в покое. В доме, на улице, за разговорами или чтением чудесный огонь вдруг мягкими всполохами овевал лицо, а потом жёг изнутри, так что кровь ударяла в голову. Мне пришлось осторожно рассказать об этом огне и Мари-Анн, и дяде, и Жану-Люку.

Я не понимал, что происходит. Откуда этот огонь? Несколько раз по совету Жана-Люка я обращался к врачу. Тот прослушивал, простукивал, ставил пиявки, отворял кровь, давал какие-то порошки, микстуры, но ничего не помогало. Кстати, когда я был у врача, каждый раз огонь оставлял меня. Скоро я привык к нему, и только неожиданность его посещений, особенно сильные вспышки, жжение или слепящий округлый свет мешали мне жить спокойно и размеренно, как прежде. И ещё: на меня стала наваливаться иногда смертельная беспричинная тоска.

Жан-Люк перебрался из Метца в Париж. Меня в то время больше всего занимал сюжет моей иконы. Я пытался разобраться в переплетениях геометрических, растительных орнаментов и человеческих фигур. Оказалось, что о русском искусстве на французском языке написано мало, а об иконах нет совсем ничего, во всяком случае, мы не нашли. Я уже говорил, что Жан-Люк прекрасно говорил по-немецки. Мне удалось заинтересовать его композицией образа. Странно, что он не испытывал такого почтения к иконе, как я, и видел в ней всего лишь произведение варварского искусства. Наше чудесное спасение на Березине его мало впечатлило. Хотя со временем, как я уже писал, изредка и у меня стали закрадываться некоторые сомнения: действительно ли Святая Дева через Свою икону спасла нас? Не может ли быть, что всё это показалось мне от страха в виду смертельной опасности?

Два слова скажу о тросточке Жана-Люка. Дело в том, что мой друг, что называется, спивался. Дело зашло довольно далеко ещё в России. В Метце он заказал специальную трость — полую внутри, набалдашник же отвинчивался. Жан-Люк стеснялся своей страсти и пытался скрыть её. Уж лучше было бы пить открыто. Внутрь тросточки он заливал коньяк, чаще всего Martell[51], а перевёрнутый набалдашник служил стаканчиком. Mon vieux ami[52] так наловчился пользоваться этими двумя ёмкостями, что мог, отойдя в сторонку, незаметно налить себе и одним глотком осушить набалдашник. Мы с ним не раз видели, что русские так пьют свою водку. Но коньяк? От меня он свою страсть не скрывал, а потому я и не решался сказать ему хоть что-нибудь. Да и что можно изречь в подобном случае, кроме какой-нибудь банальности?! Беда заключалась ещё и в том, что алкоголь плохо влиял на его больную ногу, которая к вечеру опухала, и он еле передвигался даже с тростью. Но это он ещё терпел. Хуже было то, что у него стало катастрофически ухудшаться зрение. Ему пришлось купить очки и лупу.

IV

По утрам мы с Жаном-Люком ходили по книжным лавкам Латинского квартала, он смотрел немецкие книги, я — французские. О византийском искусстве мы кое-что нашли, но о русском — ничего. Приобретённые книги мы бегло просматривали. Иногда, стоя с книгой в руках у букиниста, я вдруг опять чувствовал сильнейшие вспышки невидимого огня, как бы вырывавшиеся из меня, и я боялся, что вот сейчас вспыхнет бумажный фолиант, который я держу перед глазами.

Жан-Люк был уверен, что сведения об иконе можно найти в трудах о византийском, а не индийском искусстве. Я не спорил, хотя втайне считал, что разговоры об индийском влиянии не беспочвенны.

И он, мой Жан-Люк, кое-что нашёл у дотошных немецких историков искусства! Для меня это был маленький праздник. Мне так хотелось узнать, что изображено на иконе.