Читать интересную книгу И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

саундтрек к сеансу электрошоковой терапии, мы соглашались, что в этом, наверное, нет смысла. Я в одиночестве долго ехала до виллы на такси и ложилась спать.

Того количества секса, о котором он говорил, – нежелательного с медицинской точки зрения количества, не было. Джонатан был слишком обдолбан, когда возвращался утром, слишком изможден днем, слишком возбужден, когда приближалось обычное время его отъезда. Он попытался им заняться лишь однажды, как-то раз вернувшись на виллу после двадцати шести часов отсутствия и обнаружив, что я все еще не сплю, но я оттолкнула его от себя и сказала, что у меня начались месячные. Он встал и с трудом натянул джинсы, слишком громко заявив, что если месячные у девочек начинаются в тринадцать или около того, то в двадцать пять я уже точно должна знать, как обыграть эту систему. Я сказала: «Это же не гребаный фондовый рынок, Джонатан». Он не ответил, лишь пробурчал про себя, поднимая рубашку с пола, что, если повезет, такси, которое только что высадило его, все еще может быть снаружи. Мгновение спустя я услышала шорох шин по гравию, а затем снова осталась одна.

* * *

Хотя Патрик и принял приглашение, он не приехал на мою свадьбу. Тем утром он позвонил моей матери и сказал, что упал с велосипеда.

* * *

За то короткое время, что мы были знакомы, Джонатан никогда не встречался с той версией меня, которая может плакать целыми днями, не имея возможности сказать, почему она плачет и когда собирается остановиться. Это началось во время раннего вылета в Лондон. Я села у окна и, увидев, как остров под нами становится меньше, а весь вид занимает море, прижала подушку к стенке и прислонилась к ней головой. Когда я закрыла глаза, по лицу покатились слезы. Джонатан выбирал фильм и ничего не заметил.

Я легла спать, как только мы вернулись в квартиру. Джонатан сказал, что поспит в другой комнате, так как я, очевидно, заболела какой-то ужасной фигней типа гриппа – от чего же еще может быть эта дрожь, и вид как у ходячей смерти, и странное дыхание, – и он совершенно не готов заразиться.

Утром он вернулся к работе. Я не встала ни тогда, ни на следующий день. Я перестала выходить из квартиры. Днем я не могла создать в комнате достаточную темноту. Свет прорезал занавески, находил щели под подушками и футболками, которые я клала себе на голову, и резал глаза, даже когда я прикрывала их руками, пытаясь заснуть.

Когда по вечерам Джонатан приходил домой и заставал меня такой, он говорил, в порядке возрастания:

Ты заболела?

Мне стоит кому-нибудь позвонить?

Честно говоря, Марта, от тебя у меня мурашки по коже.

Ну что за херня?

Похоже, у тебя был еще один продуктивный день, дорогая.

Как думаешь, удастся ли нам отвечать на звонки нашей сестры, чтобы она не донимала нашего мужа своими сообщениями, пока он на работе?

Тогда я, пожалуй, опять уйду. Нет, что ты, не вставай.

Боже, ты как какая-то черная дыра, которая высасывает всю мою энергию, – силовое поле страданий, оно просто истощает меня.

Не стесняйся пользоваться другой спальней, если собираешься вести себя так вечно.

Так проходили недели. С работы присылали письма, которые я не открывала. Потом Джонатан запланировал закупочную поездку и сообщил, что его не будет десять дней: за это время я должна, со всей любовью и уважением, подумать о том, чтобы свалить. Но, сказал он, положив руку на дверной косяк, он тут погуглил: я буду рада узнать, что мое целомудрие избавило нас от хлопот настоящего развода. Загружаемый PDF-файл, 550 фунтов стерлингов и шесть-восемь месяцев посидеть на заднице ровно – и по крайней мере в глазах закона всего этого вообще не было.

Как только Джонатан вышел из квартиры, я включила телефон и написала Ингрид. Через полчаса она приехала вместе с Хэмишем и помогла мне встать. Пока она засовывала мои руки в пальто, Хэмиш забивал чемоданы всем, что, по его мнению, могло быть моим.

* * *

Лифт спустил нас на первый этаж, и когда двери вестибюля распахнулись, мне в лицо ударил воздух, горячий и холодный, с запахом людей, выхлопных газов и асфальта. Я впустила его в легкие, как будто слишком долго пробыла под водой, и впервые за несколько недель почувствовала, что не умираю.

Отец припарковался на другой стороне улицы вторым рядом. Позади машины рядом с навесом стояла группа мусорных баков. Я была слишком измучена болью, чтобы раздумывать о том, что случилось бы, если бы вместо возвращения в квартиру Джонатана в вечер помолвки я побежала в другом направлении, туда, куда ушел Патрик. Взяв меня за руку, Ингрид подвела меня к машине и помогла сесть спереди. Отец наклонился, чтобы пристегнуть мой ремень безопасности, и на каждом светофоре по дороге домой он протягивал руку через подлокотник и сжимал мою ладонь со словами «моя дорогая девочка, моя дорогая девочка», пока не загорался зеленый и ему не приходилось ехать дальше.

Когда он припарковался перед домом, я увидела в окне свою мать. Я знала все, что она скажет, и даже, возможно, порядок, в котором будет это говорить в данном – моем последнем – случае. Я не больная, я очень возбудимая. Я не могу саморегулироваться. И если даже у меня и правда есть склонность к депрессии, то у меня еще есть невероятная способность приурочивать свои темные периоды, например к выставкам, важным для карьеры других людей. Я расцветала от негативного внимания, и если для того, чтобы заполучить его, мне нужно было что-то сломать, или закричать, или, как в данном случае, скажет она, разрушить брак – я это делала. Но лучше всего игнорировать меня, как малыша, бьющегося в истерике полу магазина. И как только я успокоюсь, можно подумать о том, как мое поведение повлияло на других людей, затормозило их карьеру, стоило им зятя, которого они стали обожать еще сильнее с тех пор, как узнали, что он свой человек из мира искусства, человек, который готов на взаимный флирт, человек, который всегда не против прикончить одну бутылку, чтобы открыть следующую.

Я не хотела выходить из машины.

Хэмиш и мой отец внесли в дом чемоданы. Ингрид подождала, пока я скажу «хорошо», и завела меня внутрь. К тому времени мать куда-то отошла. Ингрид отвела меня в мою комнату. Кровать была застелена, а рядом на стуле, который всегда служил прикроватной тумбочкой, стояла керамическая банка