Читать интересную книгу Щедрый вечер - Михаил Стельмах

Это тоже говорит моя мама. А что время бывает добрым и нехорошим — знаю сам…

Сегодня оно веселило родителей и печалило меня. Серебро дядьки Якова не принесло мне радости, потому что отец и мама решили, что теперь, если найдется покупатель на Обменную, можно будет купить коровенку.

— Так вы хотите продать Обменную?! — аж вскрикнул я, услышав такое.

— А что же должны делать?

— Не продавайте ее, — задрожал мой голос, а в доме стадо совсем тихо.

— Не мы ее продаем, злыдни наши продают, — через какую–то минуту грустно сказал отец. — Вот вынеси ей в последний раз обмешки[24], да и уже…

— Отец…

— Помолчи, Михайлик, без тебя хлопотно.

И я замолк, но так мне стало тяжело, что и не говорите. Какая ни есть наша Обменная, а жалко ее: сколько тех лесов объездили вместе, сколько было бессонных ночей, разных приключений и несогласий.

Неважно спалось этой ночью, ко мне все время приближались большие темно–синие глаза нашей и уже не нашей лошади, отзывалось ее обеспокоенное ржание. Я несколько раз просыпался, смотрел на луну, что грустила в одиночестве, и снова беспокойно засыпал. На рассвете я напоил Обменную водой с туманцем, который и зимой таится в нашем колодце, и, вздыхая, вывел ее из овина во двор, где на снег розовыми лужами легли мерцания рассветной зарницы. Руками и щеками я прощаюсь с лошадью, и она, видно, услышала мою печаль, прислонилась ко мне мягкой стариковской губой и грустно–грустно заржала.

— И скот что–то чувствует, — вздыхая, подходит к нам закутанная мать, которая тоже собралась на ярмарку. Как же без нее отец может купить коровенку? — Вот, Михайлик, считай, и нет у нас Обменной.

— Хоть вы не говорите такого, — навивается грусть на глаза.

— И мне жалко, но что сделаешь.

Скоро к воротам подъезжает дядька Трофим с отцом, и наш небольшой двор полнится гулом. Дядька Трофим со всех сторон начинает осматривать и теребить Обменную, а отец не удерживает насмешки:

— Смотришь, не обернулась ли перед торгом на коня?

Дядька хотел было насупиться, но передумал и улыбнулся теми карими глазами, в которые откуда–то захватил такие золотые ободки–перстни, что они аж привораживали женщин.

«Ты же, когда идешь на люди, прикрывай свои перстни веками!» — не раз приказывала ему жена.

— У вас водки нет? — спрашивается дядька Трофим, не отступая от Обменной. — Подпоить ее надо.

— Подпоить лошадь? Да что вы, Трофим? И для чего это? — удивляется мать.

— Водка дает блеск глазам и на некоторое время молодит коня, — со знанием дела объясняет дядька Трофим, который очень жаловал толочься по ярмаркам.

— А зубы она тоже молодит? — подсмеивается отец.

— А зубы ей надо было бы почернить, потому что, когда у коня черные зубы, — и ливерант[25] его возраст не узнает.

— Так у нее на голове уже посеялась гречка[26].

— А гречку надо покрасить.

— Многое ей надо, так не будем тратиться ни на краску, ни на водку.

— Дело хозяйское, — нахмурился дядька Трофим, который умел подпаивать коней, а после такой работы не забывал и о блеске в своих глазах.

Уже совсем рассвело, когда мы выбрались за село. Отовсюду ехали и шли на ярмарку люди, и впереди, и сзади поскрипывал снег, слышались голоса, а девушки всю дорогу припорашивали смехом, и, прислушиваясь к ним, старые липы осыпали голубую изморозь.

У перекрестка мы догнали дядьку Владимира. Он так тянул за собой корову с веревкой на рогах, будто собирался посадить ее себе на плечо.

— Владимир, не скрутите ей вязы, — отозвался дядька Трофим. Скупец сверкнул дурным глазом, но дядька Трофим не отстал от него: — Владимир, усаживайте ее на плечо, а то она вас на рога посадит.

— Есть и безрогие, что на рога усаживают, — наконец мрачно отзывается дядька Владимир.

— А сколько за корову правите?

— Все деньги.

— А молоко от нее, Владимир, хоть на Пасху видели?

— Лучше бы я тебя, такого, безмозглого, не видел.

Но дядька Трофим не сердится, а смеется и уже нацеливает глаза на обочину:

— Вот посмотрите на танец!

Там, возле липы, чуть ли не плача, стояла тетка Дарка, а в паре шагов от нее, как ненормальный, крутился и подскакивал подгонистый подсвинок.

— Дарка, он у тебя карапет или польку–бабочку разучивает? — спросил отец.

— Ох, и не спрашивайте, что эта холера вытанцовывает, — аж застонала женщина. — Купила же на свои деньги несчастье. Думала, кабанчик, а он — кнорус. Это кум вразумил перед торгом залить его водкой, а он что вытворяет! — Женщина ударила кноруса лозиной, тот с испугу сделал пару головокружительных прыжков, осел на задние ноги, взвизгнул и удивленными красными глазами взглянул на хозяйку.

— Он у тебя и на сцене смог бы выступать, — засмеялся отец и многозначительно глянул на дядю Трофима.

— Свиньям водка не так идет на душу, как коням, — пробубнил дядька Трофим.

— Вот не знал до сих пор, что и свиньи имеют душу, — подсек отец дядьку Трофима и покивал рукой тетке Дарке: — Поворачивайся, женщина, домой и протрезви своего танцора огуречным рассолом.

— Так, наверное, и придется сделать, — уныло согласилась женщина. — Пропал торг, пропала и водка. А чтоб тебе, сякой и не такой!..

И где только того люда берется на ярмарке?! И как он не потеряется в той движущейся каше, которая разбухает, колобродит, гудит, смеется, торгуется, пустословит, отзывается ржанием коней, ревом волов, звоном железа, горшков и струнами лирников?

И чего только теперь нет на ярмарке?! И кожухи ниже пят, чтобы за собой прометали снег, и коротенькие, обшитые мерлушкой полушубки для девушек и парней, и свитки, и киреи, и сапоги разных фасонов, и лапти, которые смеются всеми складками, и шапки, как стожки, и такие укороченные, что и с ухом не поздороваются, и варежки, и суконные штаны, и цыганские сережки из червонного золота, и перстни под золото. И все это самодельное, со своим мудрствованием и ухищрением.

Есть здесь и фабричные сукна: английские, французские, немецкие, австрийские, — все отбиты у завоевателей; покупают их не так степенные люди, как фертики–ветрогоны и писари, что хватаются за хвост моды и этим показывают весь свой ум. Даже какао у нас есть! Захватили дядья это добро на станции Жмеринка, выгрузили из вражеского эшелона, привезли домой, нюхают, как табак, и не знают, что оно за диво: или перец ароматный, или что–то другое. А женщины догадались, что это заграничная глина, развели ее водой и начали подводить завалинки. А какой с этого толк? На эту мазку, как сумасшедшие, набросились свиньи и начали с деревом обгрызать завалинки. Но теперь и у нас узнали, что оно за какао, и посматривают на него пренебрежительно. И когда кто–то капризничает с едой, насмешливо спрашивают:

— И что вы будете потреблять: какао или зельц?

А какого только масла у нас нет! И подсолнечное, и льняное, и конопляное, и из рапса, и из ярового рапса, и из рыжея, и из мака. И такое оно, говорят, полезное, что помогает даже тем, у кого почему–то не хватило масла в мозгах.

А вот товара на ярмарке мало, и он кусается — очень дорогой. Самодельное полотно теперь заменяет земледельцу товар.

Над дорогой прямо разноцветными холмами поднимаются горшки, миски, полумиски, кувшины, водосточные трубы, макитры, и женщины руками выбивают из них перезвон.

— Разве это горшок?! — восхваляет гончар какой–то молодице свои черепки. — В нем больше звона и приварка, чем в иной голове…

— Вот Варвара, что ночь оборвала, а день доточила! — показывает маляр женщинам молодую веселоглазую в лентах Варвару, которая совсем не похожа на святую.

— Чего же твоя Варвара в лентах? — подозрительно допытывается немолодая женщина.

— Потому что она еще не дожила до ваших лет, ей тоже хочется быть девушкой…

— Берите, человече, дешевле за чан.

— Никак не могу дешевле, — упирается степенный бондарь с усами Тараса Бульбы. Вокруг него, как воинство, стоят большие чаны, бочки, кадки, а в них то вздыхает, то посвистывает ветерок.

— Чего же не можете? Или он родил вас?

— Да нет.

— А может, он из серебра–золота?

— Да нет, — тянет свое бондарь.

— Так чего же дрожите над ним?

— Чего? Я в этом чане, мужчина, семь лет прятался от жены, лишь на восьмом помирились. Жаль за дешево прощаться, — себе дороже стоит.

— Га–га–га!..

На животноводческом торге наша Обменная не обратила на себя внимание покупателей. Привязанная к саням дядьки Трофима, она, понурившись, перетирала сено и, очевидно, думала о человеческой неблагодарности. Купцы пренебрежительно проходили мимо ее натруженных лет и останавливались возле тех коней, которые имели в глазах не водочный блеск.