Читать интересную книгу Щедрый вечер - Михаил Стельмах

— И не задавайся! — подходит Люба ко мне и ухватывается рукой за веревку от санок.

— Лучше садись — подвезу!

— Тебе же тяжело будет.

— Комаром больше, комаром меньше — все равно.

Сначала я вез Любу, потом она такое сморозила — что подвезет меня! Вот было смешно! А дальше мы выехали на холм и начали спускаться втроем — я, Люба и мешок. Кто же не знает, что главное в спускании — это внизу с разгона вывалиться в снег. Вот и начали мы вылетать из санок тоже втроем. А когда мешок придавил Любу, я положил его возле вербы, — и нам вдвоем стало лучше и ехать, и падать, и подниматься, и отряхиваться.

Уже звезды засеяли небо, уже луна вышла покрасоваться, а у нас аж гудело в ушах от спускания. И вот Люба первой услышала с поля голос деда Данила.

— Что он только подумает о нас? — испугано спросила меня.

— Да хорошего не подумает, — согласился я, и мы изо всех сил помчали в село, которое уже низом качало тени, а вверх посылало дымы. На тракте, прощаясь, Люба сказала:

— Ты бы когда–нибудь, Михайлик, и к нам заскочил. Идешь себе с катка, вот и заверни в наш двор.

— Как–то заверну. А козочка у вас и теперь живет?

— Живет, потому что куда же ей с перебитой ножкой? И серые куропатки у нас есть. Их очень хотел купить дядька Сергей. Ему, бешеному, хотелось вбросить их в суп. А мама не продала, — пусть себе живут! И принеси мне что–то читать, а я тебе яблок дам. У нас даже тиролька французская есть, щечки у нее красные, прямо, как у девушки.

— Как у тебя?

— У меня же смуглые… У–у–у, противный, — уже исподлобья глянула на меня и обиженно узелком выпятила губы.

— Это же я пошутил.

— Знаем, знаем тебя, насмешника. В вашем роду все насмешливые.

— Ну да, — соглашаюсь я. — Хуже всего, все сами себя не жалеют: колят языками, как ножами.

— Это вы такие, наверное, от природы, — улыбнулась Люба. — Иди здоров.

И я пошел. А когда оглянулся, Люба еще стояла у калитки, обивала с сапожек снег и смотрела мне вслед. Нет, она таки славная девушка, хоть и с редкими зубами. У ворот меня уже ждали и отец, и мама.

— Доклешнял? — насмешливо спросил отец.

— Да как–то дотараканился, — почтенно ответил я. — На ветряной мельнице большой заезд был.

— За это время можно было бы и коня с копытами сварить. Или, может, ты вчерашнюю воду догонял?

— Да он, несомненно, со всеми бугорками и собаками здоровался, — улыбнулась мать.

— Или на катках сапоги дырявил, — добавил отец и так посмотрел на сапожки, что мои ноги обсыпало жаром.

— Еще дитя оно, — заступилась мать, — и все равно уже имеем помощника.

— Конечно! — насмешливо согласился отец, с размаха поднял меня вверх и посадил на свое плечо. Я от неожиданности ойкнул, обеими руками схватил его шею, а ко мне сквозь кованные ветви ясеней приближаются лучшие звезды моего детства и тихое пение тех далеких лебедей, которые навсегда залетели в мои сны и жизнь.

Раздел шестой

Теперь, ложась спать, я уже не кладу свои сапожки под голову, но и не ставлю в ногах, потому что тогда к ним чаще будет присматриваться отец. А такие смотрины, ох, ничего доброго не предвещают мне.

Ну, разве же я виноват, что подошвы почему–то аж горят под моими ногами, каблуки, рассердившись друг на друга, подаются врастопырку, а подковки на них протираются, словно бумага? Почему–то эти изгрызенные на катке подковки более всего удивляли и гневили отца. Он плотно, будто меня самого, за уши подтягивал к свету истерзанные сапожки и сокрушенно покачивал головой:

— У тебя, головорез, и железо не заржавеет, — нацеливал на подковки и глаза, и толстоватые губы: одну — с обрубками усов, а другую — с вмятинкой.

По ним я безошибочно определял, какое настроение у отца, и, наклонив голову, или молчал, как рыбина, или будто задумчиво бросал:

— Разве теперь железо?

От этих слов отцовская вмятинка вздрагивала, брала «соб»[22], а самого отца с сапогами в руках начинало раскачивать веселье, к отцу присоединялась мать, а дальше и я из–под самого грома вскакивал в смех…

Сейчас, наверно, многие удивятся: почему такие самые обыкновенные слова могли развеселить людей? Поэтому придется вернуться к тем годам, когда через руины, нужды и шипение разных и всяких непобедимо пробивалось новое. Тогда кой–какая немудреная продукция, скупо доходящая до села, никак не могла вызвать восторг, и ее по–разному порицали или ругали — все зависело от характера и отношения осуждающего к тому, что называлось «такое время».

И вот, говорят, на какой–то ярмарке одна придирчивая тетка, выбирая комок белой глины, пренебрежительно изрекла:

— Разве теперь глина? Вот когда–то, за царя, была глина…

И эти темные слова тетки, которой даже теперешняя глина не смогла угодить, развеселили веселогубых покупателей и пошли гулять по Украине милой, выбивая усмешку у добрых людей. Бросит, например, кто–нибудь упрек парням, а его и осадят насмешкой:

— Разве теперь парни? Вот когда–то были парни…

Эта шутка и меня несколько раз спасала от пакостного орудия, которое у нас и после революции называлось ремешком…

Сегодня отец тоже так взял сапожки — за полотняные уши, что мне захотелось чем–то защитить свои уши. Отец поднимает сапоги к лампе и перед осмотром косится на меня:

— Так как оно?

— Бывает хуже, — неуверенно отвечаю и хочу перевести разговор на более безопасную тропу: — Отец, а на Филиппинских островах бывает зима?

Ох, как бы хорошо было, если бы отец вспомнил те страны, где побывал на крейсере «Жемчуг», и забыл про мои сапожки!

— А тебе зачем это?

— Интересно.

— Не думаешь ли и туда на каток добраться?

— О, мне и наших хватит.

— На Филиппинах нет зимы и катков нет. Еще какой–то вопрос по географии задашь? — Отец сразу разгадал мои ухищрения, и у меня стало кисло на душе.

Мать же молча пряла свою пряжу — красиво из отставленной руки до самого пола пускала тугой починок; он гудел, как шмель, и где–то навевал те видения, когда на лугу или в лесах, разгоняя шмелей, наклонится к траве наша коровенка. Разве же я не знал, что кому думается? А откуда ждать себе помощи? Эти пакостные сапожки не раз и не два доводили меня до синей грусти. Вот если бы сейчас кто–то догадался прийти в гости. У нас и горох жареный есть. Я прислушиваюсь к овину и двору, но там тише, чем в моем ухе.

— Таки протер! — удивляется отец, собирает в межбровья гнев и точь–в–точь повторяет то, что всегда слышу в таких случаях: — У тебя и железо не заржавеет!

А мне жалко становится себя: разве же я виноват, что эти чертовы подковки протираются через несколько дней?

— Тебе надо покупать железные, только железные сапоги, — продолжает отец осматривать обувь.

Я сразу же прикидываю в голове: «Вот если бы в самом деле разжиться на железные сапоги! Им бы износу не было! Подмотай больше онуч и роскошествуй на льду без опаски.

— А это что? — отец трогает каблук, который почему–то начал качаться. Отцовский глаз сначала смотрит на меня, потом на кровать, где, свернувшись, дремлет ремень, и снова на меня. — Чего же губы зашнуровал? Что это?

— Каблук, — безнадежно вздыхаю.

— Сам знаю, что каблук! — становится грозным голос отца. — А чего это он нацелился на поповскую леваду?

Кто же его знает, чего он туда нацелился? Я пеку раки, снова вздыхаю, уменьшаюсь, и душа моя уменьшается, а в мыслях все равно на миг оказываюсь на поповской леваде, где каток так калечит мои сапожки. Нет, видно, ничего стоящего не получится из меня, придется идти в сапожники–латальщики. Пока я, впав в безнадегу, позорю себя, во дворе откликается Рябко. О! Иногда даже гавканье может показаться музыкой! Из моих мыслей сразу вылетают и сапожничество, и страх.

— Кто–то идет, — откликнулась мать. — Выйди, Афанасий, потому что разве долго доброму человеку наскочить на столб овина?

Отец выходит. Я веселею, торопливо берусь за книгу, а мама, жалея меня, улыбается:

— Не пора ли уже тебе, болтун, пожалеть и сапоги, и ноги?

— За ноги, хотя я их летом бью, никто не ругает меня, — бормочу себе под нос. — Кабы–то у нас была одна цена и ногам, и сапогам!

— И скажешь такое, — рассмеялась мать и повернула ухо к дверям: в овине аж зазвенели чьи–то промерзшие сапоги — кто–то долго на морозе ходил.

Скоро в хату вошел отец со своим коренастым братом Яковом, сила которого ощущалась даже в складках кожуха.

— Добрый вечер! — здоровается дядька Яков, непослушной десницей расстегивает кожух и ставит на стол две зеленые бутылки с пивом, что стало льдом. — Ну и мороз взялся на ночь — аж шипит. Не поставишь ли, Анна, это пиво в печь? — кивает на бутылки.

— Можно и в печь, — удивляется мать, чего это пришел к нам дядька Яков, который через свою машинерию и на свет божий не показывается.