а ведь до центра Парижа отсюда недалеко, а вот уже и окраина. Просто город не лезет приступом на Холм, а обходит его слева и справа, как армия, осаждающая крепость. Но,, до полной блокады еще далеко: по склонам холма виднеются виноградники (в сторону, противоположную городу) и чуть дальше — поля каких-то злаковых культур и домики фермеров, с торчащими кое-где ветряными мельницами. Наконец, мы добрались до вершины холма, где стоял большой деревянный крест на месте казни святого Дени со сподвижниками. У подножия сейчас строился большой храм в честь святого, а на Холме была часовня, где могли помолиться те из монмартрской богемы, кто сохранил связь с церковью.
Чуть дальше от святого места, где опять начинались домики, и виднелись столики кафе, вдоль улицы располагались художники со своими мольбертами, ящиками с красками и большими зонтами от солнца. Вид у них был весьма пестрый и экстравагантный — преобладали блузы ярких цветов, на головах шляпы и береты самых разнообразных тонов, но, подойдя поближе, мы увидели, что у многих их местных аборигенов одежда перепачкана красками и сама по себе представляет своего рода картину.Живопись, которую они выставляли, как-то не трогала. Судя по всему, прошли времена импрессионистов первой волны, сейчас модным был кубизм, фовизм[6] и прочее, из чего вырос авангардизм с его черными квадратами, летающими людьми с перекошенными лицами и тому подобным. На Машу эта живопись как-то тоже впечатления не произвела.
Потолкавшись туда-сюда, мы обратили внимание на мужчину лет сорока с небольшой черной бородкой, в круглых очках и шляпе с короткими полями. Вместо яркой блузы на нем был темно-серый сюртук с белым воротничком. По виду он скорее напоминал пастора, а не художника. Отрешившись от суеты вокруг, маэстро быстрыми движениями кисти ставил различными красками точечные мазки на холсте. Зайдя за спину художника, мы увидели, что он работает над картиной, изображающей Нотр-Дам. Я понял, что мы видим перед собой одного из неоимпрессионистов, работающих в техники пуантилизма, то есть точечного мазка. Точки сливались, давая настоящие переливы цвета и эта картина была завораживающей. Мне так очень понравилось…
Дело в том, что Андрей Андреевич любил живопись маслом и сам писал картины, выйдя на пенсию. Сначала он рисовал самолеты и броненосцы, потом, решив немного заработать, он понял, что лучше всего продаются натюрморты и картины с цветами и стал работать в технике голландских живописцев — послойной прозрачной живописи. Такое подражание имело спрос и ему удавалось слегка улучшить бюджет пенсионера, кроме того, и это самое главное, они отвлекали от головных болей, связанных с внутричерепной опухолью как бы не лучше лекарств. А самолеты и корабли, в конце концов, он раздарил своим друзьям, таким же отставным военным. Так что у меня был свой внутренний консультант, который заявил, что это — работа настоящего мастера.
— Простите, месье… — я обратился к художнику.
— Зовите меня Папаша Мак, или просто Мак — меня все здесь так зовут, — ответил пуантилист.
— Папаша Мак, эта картина, над который вы работаете, кем-то заказана или вы будете ее продавать?
— Нет, она свободна, и я мог бы ее продать, мне нужно пять-шесть дней до ее завершения.
Я выразил интерес его работам и похвалил технику письма, на что папаша Мак показал нам еще две работы в этой технике — там была река Сена где-то за городом и вид с Холма на сельские окрестности, художник просил за каждую по 200 франков. Мне и Маше они понравились и я купил их, а также внес предоплату за картину в работе — вид с набережной на Нотр Дам, Мак обещал отдать ее за 300 франков и я вручил ему сто, остальное при окончании работы. Я успел «залезть» в свой исторический банк данных и установил, что имею дело с Максимильеном Люсом, художником-неоимпрессионистом, графиком, иллюстратором и к тому же сторонником анархизма. Кстати, в конце ХХ века его «Нотр Дам» был продан за четыре с лишним миллионов долларов, а в музее Орсэ он в мое время будет считаться одним из наиболее интересных художников эпохи неоимпрессионизма. Надо продолжить полезное знакомство и я предложил Папаше Маку отметить продажу картин и выпить рюмочку, а заодно и пообедать в приличном здешнем кафе с хорошей кухней.
Мак согласился, попросил соседей присмотреть за его вещами и отправился с нами. Я представился как Александр, сказав, что я русский, а Мария, моя жена — испанка.
— Александэр, очень рад, русских у нас на Холме бывает мало, можно сказать, что не бывает (я подумал, что через пару-тройку лет появятся Морозов со Щукиным и начнут скупать все, отчего у нас в ведущих музеях приличная коллекция работ импрессионистов и неоимпрессионистов). На Холме много туристов, сейчас, в основном, американцы, но им интересны эпатажные работы кубистов и фовистов, вот они их и «метут». Сейчас вообще мало прежних художников осталось — состарились, а на Холме только старик Ренуар живет — нравится ему здешнее пейзанство, зато появились пришлые — англичане, а сейчас — целая толпа испанцев.
Мы прошли мимо ближайшего кафе, откуда как раз выходили трое смуглых брюнетов в странных костюмах черного цвета — короткая курточка с серебряными пуговицами, панталоны до колен, чулки и грубые башмаки, на голове у двоих были черные береты, у третьего — то, что называется в наше время «бандана», красного цвета. Вообще, в их костюмах у каждого присутствовало яркое цветовое пятно — шейный платок, пояс — красные или желтые. В целом, вид был похож на каких-то тореадоров, только без золотого шитья и прочей мишуры. Самый молодой из них, поравнявшись с нами, внимательно глянул и я встретился взглядом с его голубыми холодными глазами. Миг — и они прошли мимо, только мелькнула косичка с вплетенной черной лентой, выбивающаяся из-под берета молодого парня.
— Баски, — сказал Мак, — вроде художники, тоже что-то малюют, вот тот, молодой, рисует интересные шаржи, туристы так и толпятся, глядя как он работает. Но шаржи могут быть злые, сразу предупреждает об этом заказчиков, он один из всей троицы говорит по-французски и те двое, постарше, без него, как переводчика, вроде малых детей — их диалект не понимают даже испанцы.
Наконец, пришли. Мы спустились вниз и остановились примерно на полдороге между вершиной Холма и стоянкой фиакров. Здесь было несколько лавок — зеленщика, булочника и мясника, а также два кафе, над одним из которых висела вывеска «Золотой фазан», папаша Мак объяснил, что его друг Анри