Читать интересную книгу Время Анаис - Жорж Сименон

— Мой отец ловчил. Вот и все. Тогда все очень просто…

Что же именно просто? Накануне в постели Альберу все представлялось яснее. В том, что он говорил сегодня, нашли отражение некоторые из тех мыслей, что приходили ему в голову, когда, после улицы Дарю, он несся в автомобиле сквозь рассыпающийся звездами дождь, чтобы очутиться в энгранском трактире.

— Вы тоже приехали в Париж, чтобы ловчить?

— Я так не думал. Я хотел добиться какого-то положения. Хотел хорошо одеваться, приобрести машину, посещать приличные рестораны, где бы смог расплачиваться, небрежно швыряя крупные купюры.

— Зачем?

— Мне надо было сделать выбор.

— Или Париж, или жизнь с Анаис в Гро-дю-Руа?

— Примерно так. Разумеется, когда я упоминаю про Анаис, то имею в виду не только ее.

— Понимаю, это некий символ.

— Да, если хотите. Тогда начинался второй период в моей жизни, черный период. Я знаю, и в Париже бывает лето, а солнечных дней больше, чем дождливых. Однако все мои парижские воспоминания окрашены в черный цвет, мне вспоминаются мрачные заведения, всякого рода неприглядные дела. Когда я, впервые приехав в Париж, вышел из вагона — это было зимой, в пять часов утра, — меня охватило такое отчаяние, что я готов был тотчас повернуть назад.

— Вы уверены, что все это вам пришлось не по душе?

— Что именно? Париж?

— То, что вы называете черным. Неприглядные дела, безликая толпа, подозрительные гостиницы, кусок скверной колбасы на ужин в обществе какой-нибудь дешевки…

Бош внимательно посмотрел на профессора и не смог сдержать лукавой улыбки.

— Как вы догадались? — спросил он несколько смущенно.

— Словом, черный период длился у вас свыше пяти лет?

— Около того. Я считал себя несчастным и решил, что однажды возьму реванш.

— В отношении кого?

— В отношении общепринятых правил!

Других слов он подобрать не смог и произнес эту фразу, сделав неясный жест, обозначивший как бы весь мир, окружавший его. Сам-то он отлично понимал, что хочет сказать: он всего лишь бедняк, один из многих, очутившийся в чреве большого города, а над ним и вокруг — огромный бездушный механизм. В этом мире те, кто понял его движущие принципы и приноравливался, в конечном счете вознаграждаются. Надо только уметь набить себе цену. Остальным остается одно — копошиться во мраке, пока не угодят в ловушку.

Альберу захотелось порассуждать на эту тему, ведь именно в такую ловушку он попал и сам. Однако объяснить это гораздо труднее, чем все остальное. И опаснее. Допустим, профессор не таков, как другие. Но, во-первых, захочет ли он понять его? А во-вторых, кроме него в аудитории находятся студенты, ассистент, еще некто неопределенного возраста, который, видно, будет настаивать на том, чтобы объявить Альбера сумасшедшим.

Профессор во многом идет навстречу, поэтому разумнее несколько отступить, давать менее компрометирующие ответы. Жаль, если он их недостаточно точно формулировал.

— Я понимаю, господин профессор, что мои объяснения не очень удачны. На самом деле в течение этих черных, как я их называю, лет я был не столь несчастен, как в последние два года, озаренные искусственным светом, светом неоновых реклам. Я жил на набережной Отей в прекрасной квартире, чистой и светлой, со вкусом обставленной. Окна выходили на Сену. И все же не раз вспоминал я нашу меблированную комнату на улице Бержер, служившую и спальней, и столовой, где шторы на окнах лет десять или пятнадцать не стирали… Иногда воскресным утром, когда оставался дома один, потому что идти было некуда, я смотрел на противоположный берег. Там находится квартал Жавель — бедный и жалкий, где в одной комнате живут по пять-шесть человек. И все же я им завидовал. Не по этой ли причине богачи посещают неказистые бистро, танцульки на улице Лапп и другие заведения такого же рода?

Профессор снова улыбнулся.

— Продолжайте.

— Лучше вы задавайте мне вопросы, а то я уж и не знаю, о чем рассказывать.

Бош решил проявить благоразумие и не лезть на рожон.

8

Ни в кабинете судебного следователя, ни у комиссара о преступлении не говорилось ни слова. Да и профессор не упомянул о нем ни разу, и Бош искренне полагал, что никакой западни тут нет. Для профессора, как и для него самого, смерть Сержа Николя, выстрел из револьвера и двадцать два удара кочергой были лишь второстепенными деталями. Главное заключалось в том, чтобы установить, что творилось в душе Альбера Боша.

Любопытное дело: профессор делал упор на сексуальной стороне проблемы, между тем как Базен, касаясь ее, испытывал какую-то неловкость, а метр Уар, казалось, и вовсе скучал, когда заходил такой разговор. Альбера зачастую удивляла подобная стыдливость, стремление касаться этой области как бы мимоходом, невзначай, хотя сексуальное поведение мужчины или женщины так важно.

Здесь это понимали. Очередной вопрос, который услышал Альбер, был настолько необычен, что он засомневался: уж не знакомы ли профессору те же проблемы, что мучили его самого.

— Вступали ли вы в интимные отношения с другими женщинами, помимо продажных и вашей жены?

— Дважды. Нет, точнее, трижды.

— Все произошло надлежащим образом?

— Нет.

— Скажите, почему.

— В первый раз это случилось в Гро, летом, отец был еще тогда жив. Среди отдыхающих появилась одна молодая женщина из Лиможа, жена обувного фабриканта. Муж приезжал в субботу и оставался до понедельника. Я ее несколько раз катал на отцовской лодке.

— Принадлежала ли дама к тому типу женщин, которые вас привлекают?

— Да, она была довольно крупной, полные ноги. Носила шорты. Я знал, что нравлюсь ей. Она снимала второй этаж недалеко от пляжа, и я не раз встречал ее и провожал домой. Днем с ней был ребенок, ночью она оставляла его на попечение домохозяина. Однажды вечером я обнял ее, и мы пошли, прижимаясь друг к другу. Она пригласила меня к себе. Ребенок спал в соседней комнате. Она сняла покрывало и начала раздеваться. Я понял: она ждет, что я последую ее примеру. Мы легли, и немного погодя я почувствовал, что ни на что не способен.

— Сколько ей было лет?

— Двадцать четыре или двадцать пять.

— Как вы считаете, что послужило тому причиной?

— Не знаю. Возможно, я боялся оказаться не на высоте. Муж ее был видный мужчина, гораздо сильней меня, ему было тридцать лет.

— Вы боялись, что она высмеет вас?

— Я боялся без всякой определенной причины. Я расстроился, даже заплакал. Сначала она засмеялась нервным смехом, потом попыталась меня утешить.

— С другими двумя партнершами было то же самое?

— Не совсем. Второй случай произошел в Париже. В кафе я познакомился с одной девушкой, с виду работницей. Я пригласил ее в кино, она позволила обнять себя, и тут у меня возникло непреоборимое желание. Я привел ее к себе в номер. Когда мы поднимались по лестнице, меня охватило какое-то беспокойство. Я не хотел, чтобы она раздевалась. Я начал ее обнимать, но когда она прильнула ко мне губами, конвульсивно стиснув меня, я обессилел. Девушка рассердилась и, не сказав ни слова, ушла.

— А в третий раз?

— Это произошло совсем недавно. В конторе нашей кинокомпании. До Аннеты у нас была другая машинистка. Мне очень хотелось овладеть ею. Я намеренно задержал ее в кабинете после работы. Это была красивая девушка, холеная, кокетливая, всегда одетая в шелка. Я ей нравился. Но она постоянно улыбалась, лукаво поглядывая на меня, и мне казалось, что она смотрит с какой-то насмешкой. И на этот раз у меня ничего не получилось.

— И вы ее уволили?

— Спустя несколько недель.

— А происходили ли подобные случаи с продажными женщинами?

— Нет, никогда.

— Выходит, прежде чем вы познакомились с вашей женой, вы имели дело лишь с проститутками и Анаис?

— Да, господин профессор.

— Вчера вы заявили, что первое время вам было неприятно видеть, как каждое утро Фернанда входит в кабинет вашего шефа.

— Она мне казалась приличной девушкой, а Горвиц был неприятен. Даже нечистоплотен.

— Но она с вами кокетничала, а вы никак на это не реагировали?

— Я был с нею холоден.

— Скажите, господин Бош, не объяснялось ли это отчасти предыдущим неудачным опытом? Не опасались ли вы, что это может произойти и с Фернандой?

— Не в тот момент. Возможно, позднее.

— Объясните, что вы имеете в виду.

— То, о чем я вам расскажу, произошло однажды утром в субботу, когда Горвиц, как обычно, отправился в банк. Там он оставался довольно долго. К нему пришел за заработной платой электрик. За неделю до этого он выполнял у нас кое-какие работы. Приготовленные для него деньги лежали в ящике письменного стола. Электрик был мужчина лет тридцати пяти, высокий, худощавый, одетый, помнится, в тесное пальто. На мой взгляд, он был не из тех, кого можно назвать сердцеедом. И вот вместо того, чтобы сходить в соседнюю комнату за деньгами, Фернанда пригласила его в кабинет. Дверь была приоткрыта. Вскоре я услышал шушуканье и смех. Потом наступила тишина, послышалось шуршанье платья, какие-то звуки. В том, что там происходило, сомнений не оставалось. Выйдя из кабинета весь красный, на ходу застегивая пуговицы пальто, электрик оставил дверь открытой. Раскинув ноги, Фернанда лежала на столе. Она смеялась, глядя на меня, и я понял, что она нарочно осталась в такой позе. «Бош! — воскликнула она. — Знаете, а этот бедняга деньги свои забыл!» Подняв голову, она некоторое время наблюдала за мной, потом поднялась со стола, стала надевать панталоны. «На вас это зрелище, видно, не действует, — заметила она. — А вот я, будь у меня такая возможность, целый день занималась бы этим…»