Читать интересную книгу Складка времени. Сущность и критерии - Андрей Курпатов

Впрочем, раз уж мы говорим здесь не просто о «времени», но и о его, в первую очередь, «складке», имеет смысл сделать оговорку: толкование указанного вопрошания – «Познай самого себя!» – зависит не от конкретной исторической эпохи, но оттого, в каком времени – «круговом» или «линейно-направленном» – обнаруживает себя конкретный человеческий субъект.

Бескомпромиссный критик современного общества, петербургский философ Александр Куприянович Секацкий называет «пришедшее на смену иерархической духовности новое единство» «Плоско-Субъектным Континуумом (ПСК)», отличительными чертами которого является «массовая культура (культуриндустрия), доступная массам истина (позитивизм), общедоступная обесцененная демократия (политкорректность)»[61]. Субъект, который способен завестись на пространствах ПСК, именуется Секацким (вследза Джейком Хорсли) «хуматоном».

Презентуя мир хуматона, Александр Куприянович пишет: «Отношение к личности как к вещи – вот уж воистину удачная страшилка, вызывающая у снубиков (субъектов предыдущего «экзистенциального проекта», «субъектов подозрения» – А. К.) ужас на протяжении двух столетий. Хуматон понимает толк в вещах и агрегатах, умеет с ними надлежащим образом обращаться. И если сказать, что к встречному другому хуматон относится как к особого рода вещи, это будет всего лишь означать, что он хорошо относится к человеку. Это значит, что он не будет "стучать по крышке", а попытается разобраться в вынесенной клавиатуре. Если же допустимые операции с клавиатурой упорно не соответствуют "картинке", возможно, что агрегат просто вышел из строя. Тогда следует обратиться к специалисту – психоаналитику или в учреждение, где устройство могут перегрузить»[62].

В этом ироничном представлении «хуматона» (и противопоставлении его вымирающему в ПСК «снубику») с предельной наглядностью прорисовывается многозначность древнего вопрошания – «Познай самого себя!». Хуматон Секацкого находится в «круговом времени» идеально функционирующего «акцептора результата действия», определенного потребностями, которые «видят» будущее с той точностью, которая не позволяет отличить это «будущее» от «настоящего», потому что «все время так». Снубики Секацкого, напротив, сопротивляются ПСК и травмируются разрастающейся и втягивающей их «складкой времени». В «снубике», если верить Александру Куприяновичу, все еще живет гегелевская негативность, «поддерживающая непрерывное внутреннее беспокойство становящегося духа»[63]. Эта гегелевская (но не кожевская) «негативность» (способность субъекта превосходить все налично-данное содержание как не соответствующее его самодостоверности) в каком-то смысле и есть «нехватка», позволяющая нам разворачивать время – из круга времени в направлении неопределенного, а потому фактического будущего.

Один из самых ярких современных исследователей античной философии Марсель Конш так начинает свою культовую книгу «Философская ориентация»: «"Хотел бы я, чтобы коровы научили меня своей мудрости", – говорит „добровольный нищий“ в „Заратустре“. Животное мудро и разумно в том смысле, что не ищет иной жизни нежели своей собственной […]. Человек философствует, потому что ему чего-то не хватает. Чего же? Ответ прост: ему не хватает смысла»[64]. Далее Конш предлагает нам задуматься о двух временах – времени «коровы» (в котором все предначертано, предопределено) и времени человека (у которого есть нехватка чего-то большего, а потому он стоит перед лицом пугающей и одновременно завораживающей его неизвестности – действительного будущего). Странно ли, что «время коровы» – это и «время Дельфийского Оракула», и «время Гомера», «время досократиков», и время так называемого «вечного возращения» (само это понятие «вечное возращение» возникло именно у досократиков)[65]?

И странно ли, что современным творцом теории «вечного возвращения», воскресившим ее из небытия, вернувшим ее, является именно Фридрих Ницше, завидующий «мудрости коровы»? Не потому ли в связи со всем этим отношения Ницше с теорией «вечного возвращения» один в один соответствуют отношениям Павлова с его незадачливым «рефлексом цели»? А это именно так: как Иван Павлов объявляет «рефлекс цели» ключевым для своей науки о человеке, а потом ни разу не вспоминает о нем, так и Фридрих Ницше объявляет идею «вечного возвращения» ключевой для всей своей философии, а потом словно бы забывает о ней (немногие дошедшие до нас записи по этой теме содержатся в дневниках и письмах философа, и только).

Как и Павлов, но как бы с другого ракурса, Ницше оказывается перед лицом неразрешимого противоречия: главная его книга – «Так говорил Заратустра» – посвящена «Сверхчеловеку» (созиданию того, чего еще не было), то есть, по сути, выходу из круга «вечного возвращения», но она же – эта книга – по заверениям самого автора должна была стать фундаментом его «новой» теории «вечного возвращения»: «Теперь я расскажу историю Заратустры. Основная концепция этого произведения, мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута…»[66] Фундамента не получилось, потому что сама идея «вечного возвращения» ставила под сомнение то «грандиозное здание» новых смыслов («Сверхчеловека»), которые Фридрих Ницше с такой «гениальной смелостью и настойчивостью строил всю свою жизнь», и в особенности – в «Заратустре». Само собой возникло непреодолимое противоречие: или по кругу («вечное возвращение»), или из круга («Сверхчеловек») – aut-aut.

Однако же сам факт наличия этого противоречия, как и в случае с Иваном Петровичем, говорит, кажется, даже больше, чем любая другая «стройная теория»: перед нами подлинная загадка времени – и Ницше, и Павлов говорят о какой-то идущей из нас силе (том «самом акте стремления», помимо его «смысла и ценности цели»), которая раздвигает (создает) или, что, наверное, более правильно, пытается раздвинуть (создать) время. В противном случае вне этой силы мы словно бы под действием какой-то другой, противоположной силы, подобной силе всемирного тяготения, втягиваемся, проваливаемся в небытие недвижимой вечности – где «у нас все время так», в складку. В складку, где все циклически повторяется, ходит по кругу – от циркадных ритмов и последовательности смены времен года, от состояния физического порядка к полному господству энтропии и обратно – по кругу.

Сама проблема времени, с которой сталкиваются наши герои (и Ницше с Павловым – это только пример), осознают они это или нет, звучит следующим образом: или время уже и изначально дано нам – всё, сразу («всегда так», «вечное возвращение»), как в физическом мире (о чем мы будем говорить позже), как у животных, как и у нас самих на физиологическом (по сути, животном) уровне, или же оно – истинное время – само переживаемое нами состояние нехватки (ощущение, что чего-то еще нет, чего-то не хватает, что-то пока не складывается), а потому нам еще нужно что-то, и мы нацеливаемся идти туда, не знаем куда, искать то, не знаем что (то, чего действительно еще нет), и тем самым – создаем время. Мы или в складке, или на марше: или диск Персея, как и предначертано, убивает его деда – Акрисия, или же стрела (нехватка) Ивана-дурака (хотя, скорее, Ивана Петровича) устремляется в неизвестное…

Желание «того же самого»?

Итак, благодаря Фридриху Ницше и Ивану Петровичу Павлову, мы оказались перед крайне, на мой взгляд, продуктивным парадоксом, который с равным успехом можно было бы назвать как «парадоксом „рефлекса цели“ и „акцептора результата действия“», так и «парадоксом „ницшеанского сверхчеловека“ и „вечного возвращения“». Причем и в том и в другом случае мы обнаруживаем нечто вроде другого – на сей раз физического – парадокса «квантово-волнового дуализма».

Парадокс этот, напомню (крайне упрощая теорию), состоит в том, что мы – люди-человеки – не способны представить себе реальность, в которой нечто одновременно проявляет свойства кванта (корпускулы) и волны, хотя все эксперименты и соответствующие вычисления показывают, что такая реальность имеет место быть (то есть проблема лишь в ограниченности нашей системы представлений).

Для выхода из этой своеобразной ментальной ловушки замечательный Нильс Бор предложил соломоново решение – «принцип дополнительности», который, по сути, предлагает нам просто не обращать внимания на тот постыдный факт, что мы, со всей бездонностью своего хомосапиенского интеллекта, не можем представить себе реальность подлежащего нам микромира (как, впрочем, и массу других вещей, изобретенных теми же физиками и математиками, – от какого-нибудь 17-го пространственного измерения или суперструны до топологического бублика, вывернутого Григорием Перельманом наизнанку). Такое «решение», конечно, упрощает работу исследователей, но сути дела оно не меняет: мир, который организует нас (тот самый микромир Пуанкаре-Эйнштейна-Бора-Гейзенберга-et-cetera), нашим сознанием непредставим, он другой по самому своему принципу. Впрочем, в данном случае мы, по крайней мере, это осознаем. А как обстоят дела с нашим временным парадоксом?