Так какого же дьявола ей нужно от меня? Впрочем, затем я и приехал в Мюнхен, чтобы узнать. В тот воскресный вечер я нацарапал записку, адресованную управляющему Лауэнграму, сообщив, что нахожусь здесь и жду его распоряжений. Затем прогулялся к Резиденц-Палас и полюбовался на портрет Лолы в публичной галерее — так называемой «Галерее красавиц», куда Людвиг собирал изображения самых прекрасных женщин своего времени. Там можно было встретить принцесс, графинь, актрис, даже дочь мюнхенского городского глашатая; среди них красовалась Лола в непривычном образе, похожая на монахиню из-за своего черного платья и постного выражения лица. [XX*] Под портретом было помещено сочиненное королем стихотворение (он был одаренным поэтом), заканчивающееся следующими строчками:
О, словно лань, так трепетна, нежна,Ты, Андалузии народом рождена!
Что ж, возможно, ему виднее. Подумать только: несколько лет назад ее, нищую танцовщицу, с позором гнали с лондонских подмостков!
Учитывая истерический характер письма Лауэнграма, я рассчитывал попасть во дворец Лолы уже в понедельник, но прошел день, другой — тишина. Но я ждал, не покидая отеля, и в среду поутру был вознагражден за терпение. Я был в своей комнате и заканчивал завтрак, еще не сняв халата; тут в коридоре послышался шум, и появился лакей, доложивший о прибытии некоего фрайгерра фон Штарнберга. Снова топот и звяканье, и за лакеем возникли два кирасира, занявшие места по обе стороны моей двери. Пройдя между них, в комнату стремительно вошел человек — щеголеватый молодой, одаривший меня белозубой улыбкой и протянутой для пожатия рукой.
— Герр риттмайстер Флэшмен? — спрашивает он. — Моя иметь привилегия приветствовать вас в Бавария. Штарнберг, очень сильно к вашим услугам. — Он щелкнул каблуками и поклонился. — Простите мне мой французский, но он лучше чем мой английский.
— И уж, во всяком случае, лучше, чем мой немецкий, — отвечаю я, пристально разглядывая его.
Лет около двадцати, среднего роста, очень стройный, с правильным, приятным лицом и намеком на усики на верхней губе. Уверенный, изящный джентльмен, облаченный в мундир и бриджи некоего гусарского полка, как я понял по наброшенному на плечо ментику и висящей на бедре легкой сабле. Он тоже внимательно изучал меня.
— Драгун? — поинтересовался он.
— Нет, гусар.
— В таком случае, английские строевые лошади должны быть очень крепкий, — хладнокровно замечает он. — Но это не важно. Простите мой профессиональный интерес. Я помешал ваш завтрак?
Я заверил его, что нет.
— Отлично. В таком случае будьте любезны одеваться. Нельзя больше терять время. Лола не любить ждать. — Он закурил чируту и стал оглядывать комнату. — Проклятое место — эти отели. За ничто не согласился бы жить в таком.
Я сказал, что проторчал здесь добрых три дня, на что он рассмеялся.
— Ну, девушки есть девушки, — говорит, — нельзя заставить их торопиться ради мужчин, в то время как они от нас только этого и ждать. Лола не отличима от прочих — в этом отношении.
— Похоже, вы хорошо ее знаете, — говорю я.
— Достаточно хорошо, — небрежно бросает он, присаживаясь на край стола и покачивая лакированной туфлей.
— Я хотел сказать, для посыльного, — продолжаю я, надеясь немного сбить с него спесь. Но он только ухмыльнулся.
— Ну, для леди — любой каприз, разве не так? При необходимости я исполнять и иные обязанности. — И он одарил меня совершенно невинным взглядом голубых глаз. — Не хочу торопить вас, старый дружище, но мы терять время. Мне все равно, но ей — нет.
— Нам ни к чему ее злить.
— Вот именно. Уверен, вы иметь представление о леди с настоящим южным темпераментом. Бог мой, я бы сойти с ума, будь она моей жена. Но хвала небесам, это не так. У меня не хватать духа выносить ее вспышки гнева.
— Неужели?
— Ни ее, ни вообще чьи-либо, — заявил фон Штарнберг и принялся расхаживать по комнате, насвистывая себе под нос.
Как правило, самоуверенные люди меня раздражают, но не так-то просто было осадить этого молодого хлыща, и внутренний голос подсказывал, что ничего доброго из этого не выйдет. Предоставив ему хозяйничать в моей гостиной, я нырнул в спальню и стал одеваться, решив облачиться в свой вишневый мундир с расшитым золотым шнуром доломаном и лосинами. При моем появлении Штарнберг окинул форму удивленным взглядом и присвистнул.
— Шикарный мундирчик, — говорит он. — Честное слово. Ради такого Лоле стоило подождать немного.
— Скажите-ка, — говорю я. — Вам, похоже, многое известно: зачем, по вашему мнению, она послала за мной? Полагаю, вы в курсе ее поступка.
— Ну, конечно, — кивает он. — Раз вы знать Лолу, то советую вам взглянуть в зеркало: разве вы не находить там ответ?
— Идемте же, — говорю я. — Я тоже знаю Лолу, и не стану скромничать насчет своих достоинств, но вряд ли она стала бы тащить меня из Англии только для того…
— Почему нет? — говорит Штарнберг. — Тащить же она меня из Венгрии. Ну, так мы идем?
Мы вышли на улицу — кирасиры следовали за нами по пятам — и сели в ждавшую у дверей карету. Когда он усаживался рядом со мной, рука его легла на раму окна, рукав задрался, и я заметил белеющий на запястье шрам от пули. Мне пришло в голову, что этот фон Штарнберг гораздо более серьезный тип, чем кажется на первый взгляд; пока мы шли, я обратил внимание на настоящую кавалерийскую выправку, твердую походку, и вообще, несмотря на юные годы, ощущалась в нем какая-то уверенность, присущая человеку гораздо более зрелых лет. С таким нужно держать ухо востро, решил я.
Дом Лолы располагался в лучшей части Мюнхена, рядом с Каролинен-плац. Я говорю «дом», хотя по правде это был небольшой дворец, построенный личным архитектором короля Людвига без оглядки на расходы. Нужно было видеть это сооружение, сияющее новизной, похожее на сказочный замок из Италии с его облаченными в мундиры стражниками у ворот и зарешеченными окнами (предосторожность против враждебной толпы), великолепными садами, развевающимся на крыше флагом. Зрелище заставило меня подивиться, как же высоко взлетела эта женщина. Роскошь эта подразумевала не только деньги, но и власть — власть безграничную. Так зачем же ей понадобился я? У нее не могло возникнуть нужды во мне. Может, ей хочется рассчитаться со мной за то, что я сидел в ложе Ранелага, когда ее со свистом турнули со сцены? Она способна на все. В тот миг, глядя на ее дворец, в душе я проклинал себя за то, что приехал — страх всегда готов расцвести пышным цветом в груди труса, особенно если совесть у него не чиста. Коли на то пошло, при ее всемогуществе и мстительности, дело может обернуться крайне нежелательным образом…