Читать интересную книгу Кругом один обман (сборник) - Виктория Токарева

Однажды я увидела, как она похудела. Я спросила:

– Что с вами?

Полина Семеновна заплакала.

Это было невероятно. Мне казалось, что Полина Семеновна не умеет плакать. Она была – «железный дровосек» и не позволяла себе слез ни при каких обстоятельствах. Если бы ее вели на расстрел, она ступала бы твердо и не дрогнула ни одной жилкой. А тут… худая спина в черной вязаной кофточке тряслась от рыданий.

Что я могла сделать? Как помочь? Бесплатная в те годы медицина, равнодушные врачи на мизерной зарплате. Что им еще одна старуха, потерявшая аппетит? Хотя какая же старуха? Полине – пятьдесят пять лет. Можно сказать: расцвет. Стройная, синеглазая, с высокими моральными устоями.

Я захотела ее обнять, но постеснялась. В семье все любили друг друга, но открыто выражать свои чувства было не принято.

К этому времени я уже окончила медицинский институт, написала диссертацию и знала всех медицинских звезд. У меня были свои козыри в колоде: молодость, хорошая фигура и активная жизненная позиция.

Я решила подключиться к проблеме: позвонила куда надо, договорилась с кем надо, и мы с Полиной поехали к суперспециалисту с очень длинной фамилией – Константинопольский. Девятнадцать букв.

Специалист принял нас в клинике, в своем кабинете. Он коротко глянул в нашу сторону. Сказал:

– Раздевайтесь.

Полина покорно стащила с себя юбку и кофту. Мне открылось ее нижнее белье: рубашка, похожая на длинную майку. Как у солдата. Ни тебе кружавчиков, ничего женственного. Все было отстирано и тщательно выглажено, но… Грубая бедность. Почти нищета. Я увидела ее самопожертвование. Ничего для себя. Все только для семьи. Скромная, любящая, ничего не получающая взамен.

Ее мужу было все равно, как она существует. А детям – тем более. Мать должна отрезать от себя куски, на то и мать. А человека в ней не видел никто.

В моем сердце тяжело повернулась жалость.

Специалист предложил Полине лечь на кушетку. Два раза нажал рукой на живот в разных местах и сказал:

– Можете одеваться.

Ему было все ясно. Под пальцами обозначилась опухоль. Рак почки.

Я потом долго недоумевала: а что, районные врачи не могли определить? Ведь это же так легко. Специалисту понадобилось четыре минуты.

Значит, что? Не умели или не хотели? Или то и другое?

Константинопольский сел к столу, написал свое заключение на листке бумаги. Сунул листок в конверт и провел языком по краю конверта. Заклеил.

– Вот, – сказал он мне. – Пойдете к нефрологу.

Фамилия нефролога была Могилевский. Он работал на кафедре, вел студентов. Преподавал и практиковал. Профессионал высокого класса.

Внешне это был толстый краснолицый еврей. Вокруг него крутилась стайка молоденьких студенток. Воздух был насыщен гормонами и даже трещал от переизбытка феромонов. Девчонки хихикали. Могилевский незаметно почесывал свои яйца. Ему нравилась власть.

Мы вошли в кабинет. Я протянула Могилевскому конверт. Он его легко открыл, вытащил заключение, прочитал и сунул обратно.

– Так… – обратился он к своим студенткам. – Прошу смотреть по очереди. Диагноз… – Далее несколько слов по латыни. Я разобрала слово «канцер».

Хорошо, что Полина не имеет медицинского образования.

Полина покорно легла на кушетку, побыла учебным пособием. Далее она поднялась и поправила на себе одежду.

– Во вторник операция! – объявил Могилевский.

– А сегодня какой день? – растерялась я.

– А сегодня пятница. Значит, через три дня. Придете в приемный покой. Вещи с собой: халат, тапки. До свидания.

Могилевский сунул открытый конверт мне в руку.

Мы спустились в гардероб. Все было сделано на высшем уровне: консультация, срочная операция без промедления. Могилевский – молодец. Но какой же противный… Чешет яйца на фоне человеческой трагедии. Хихикает. Сунул обратно раскрытый конверт. А в нем – приговор. Высшая мера.

– Дай мне конверт, – сказала Полина.

Я обомлела.

– Нельзя, – выговорила я.

– Дай конверт! – железным голосом повторила Полина и выкинула вперед руку.

Что делать? Мне ничего не оставалось, как вложить конверт в ее руку. Она достала из сумки очки.

Присутствовать при всем этом я не могла и кинулась прочь, побежала вверх по лестнице на второй этаж, заметалась там, не зная куда себя деть.

В конце концов вернулась обратно в гардероб. Полина сидела на стуле, уронив голову. Я взяла листок из ее рук, пробежала глазами. Там было написано черным по белому: «новообразование», и подчеркнуто жирной чертой.

– Это киста, – сказала я довольно безразлично. – Киста – это тоже новообразование. Полость, наполненная жидкостью.

Я пыталась обмануть Полину безразличным тоном. Но она была стреляный воробей. Она мне не верила.

Дальше я помню, как она остановила такси. Мы обе сидели на заднем сиденье, и я целовала ее руки.

Меня затопила жалость. Жалость жгла меня, как огонь. Я любила эту женщину за то, что она была – настоящая. Пусть непрактичная, пусть идиотка, но – настоящая, крупная по своей сути. Лучше всех, кого я знала. Она заменила мне семью в чужом городе. Она ставила передо мной тарелку с лучшим куском, и все это без лишних слов. Молча. Даже сурово. Она родила мне красивого мужа, пусть ленивого, но и он был мне защита в этом большом равнодушном городе. Без них я бы потерялась как пуговица. А с ними я себя нашла и стала тем, кем стала. Меня приглашали читать лекции, я ездила по всей стране.

Яша меня высоко чтил. Гордился. Мы стали одно целое. В эту минуту в такси Полина была одновременно старшей и младшей, матерью и ребенком. Я гладила ее плечи, целовала руки, успокаивала, врала и говорила, говорила… Я думала, что Полина не слышит, погруженная в горе, но она все слышала. И запомнила. Она не ожидала от меня такого искреннего, горячего участия. Все-таки свекровь и невестка, как правило, соперницы. Между ними один мужчина. Но Полина при всех своих грузовиках умела увидеть главное: я – рабочая трудолюбивая пчела и мы все из одного улья.

Вечером вернулся с работы Яков Михайлович.

Полина не вышла его встречать. Она лежала на кровати лицом к стене.

Я вывела Яшу на лестничную площадку и, вцепившись своим взглядом в его глаза, сказала коротко:

– Диагноз – рак.

– Нет! – резко отмахнулся Яша, как будто отогнал рукой пчелу.

Его глаза стали круглые, как у петуха, и раздраженные. Он не хотел знать плохого. Боялся правды.

Повернулся и ушел. Я поняла, в кого мой муж Стасик. В своего папашу.

Яша боялся жизни. Не умел и не любил ей противостоять. При этом он любил Полину глубоко и преданно. Она была его вторая половина. А может быть, и три четверти.

Во вторник я поехала с Полиной в клинику. Перед тем как отправиться в приемный покой, поднялась к Могилевскому и зашла в его кабинет без очереди. Он поднял на меня непонимающие глаза: чего еще надо?

– Вы отдали распечатанный конверт, – напомнила я. – Она прочитала…

Могилевский покраснел и надулся. Я бы сказала: раздулся от стыда. Ему стало неловко, тем более что вокруг были люди. Я опозорила его прилюдно, но не это было моей задачей. Моя цель – поправить положение.

– Я прошу вас, скажите больной, что у нее другой диагноз. Надо снять стресс. Дать надежду.

– Ведите, – буркнул Могилевский.

Я сунулась за дверь и ввела Полину в кабинет.

Могилевский хмуро посмотрел на нее и сказал:

– Отрежем вам почку. Она не нужна. У вас гнойный нефрит. Поняли? Почка, полная гноя, как мешок.

Полина нахмурилась. Произнесла один звук:

– У…

Рака нет, слава богу, но и гнойный мешок в боку – не праздник.

– Всё! – отрубил Могилевский. – Можете идти. Оперировать будет Шарафутдинов.

Фамилия мне ничего не говорила, кроме того, что хирург – татарин. Но я не стала задавать лишних вопросов: хороший хирург, плохой хирург… Могилевский сделал все что мог: подтвердил диагноз, направил на операцию без промедления, не потеряв ни одного дня. Всё.

Хирург оказался хороший.

Полина быстро оклемалась и через неделю была дома. Аппетит восстановился. Полина поняла, что родилась заново. В этой связи она решила сделать мне подарок. Денег на покупку подарка не было. Полина нашла в доме старую шерстяную шапку, выстирала ее и натянула на трехлитровую банку для сохранения формы. Шапка высохла, получился пузырь жуткого василькового цвета. Я такую шапку никогда не надену, разве что определю кошке, как подстилку.

Я сказала:

– Спасибо.

Однако удивилась. Полина знала, что я барышня модная. Знала, что мне эта шапка не подойдет ни при каких обстоятельствах. Зачем дарить? Потом поняла: просто жест благодарности. Надо – не надо, не имеет значения.

Милая, милая бедная Полина. Бедная – в прямом смысле слова.

После операции Полина прожила еще тридцать лет, вычерпала свой жизненный срок целиком. И всегда я чувствовала ее поддержку, ее участие в моей жизни.