Читать интересную книгу В стороне от большого света - Юлия Жадовская

Дошла и до меня очередь.

— А мне, Татьяна Петровна, племянница твоя понравилась.

— Она очень счастлива, что обратила на себя ваше внимание.

— Отчего это она сидит у тебя в углу и все наблюдает? Татьяна Петровна засмеялась.

— Поди сюда, Генечка, душа моя, сядь к нам поближе. Я села ближе к столу.

— А знаешь что, лапка, у тебя пресчастливая физиономия? Ты, юная душа, не принадлежишь к ряду обыкновенных, меркантильных душ. Ты сама не понимаешь своего внутреннего богатства; ты еще во мраке, но если бы разъяснить этот мрак, то для тебя открывались бы такие высокие духовные наслаждения, о которых профанам и на мысль не приходит. Она должна быть преумная, — сказал он Татьяне Петровне.

— Увидите сами, — отвечала та лаконически, — но способности у нее прекрасные.

— А ты, Лиза, — сказал он входившей с женихом Лизе, — ты вся в своем женихе. Ты будешь хорошею женой и хозяйкой. Вот она, Генечка, та хорошею хозяйкой не будет…

Это мне не понравилось.

— Отчего вы думаете, — сказала я, — что я не способна быть хорошею хозяйкой? Я не позволю себе быть бесполезною, как ни тесен был бы круг моей жизни.

— Круг твой не тесен, моя радость: он так просторен и необъятен, что ты не найдешь в нем границ. Не жалкая, мелочная участь предстоит тебе, Генечка; иная доля ждет тебя…

С душевным волнением прислушивалась я к пророческому тону слов его, ласкавших мое самолюбие. Мне уже казалось, что на далеком горизонте моего будущего всходила и разгоралась новая звезда. Мне казалось, что его устами говорит сама судьба; внутренний трепет проник меня, все силы души моей проснулись! Со всею решимостью восторженного воина я готова была броситься в битву жизни, бороться до конца за все лучшее и благородное души…

Лицо мое, вероятно, против моей воли выразило эти ощущения, потому что Тарханов зорко, внимательно поглядел на меня исподлобья.

— У нее должна быть сильная душа, — продолжал он, — она вся в себе сосредоточена; даром, что она смотрит такою смирненькою — нет, она девица себе на уме. Вон у нее есть между бровями черта, много говорящая…

— Благодарю вас, — сказала я. — Вы заставите меня полюбить себя.

— Да вон она какой каламбур отпустила! Ну, ладно, мой ангел, мужайся, шей себе семиверстные сапоги, шагай дальше…

После этого он сделался весел и любезен со всеми; всякому умел сказать по-своему что-нибудь приятное. Шутил с приехавшими к чаю Нилом Иванычем и Антоном Силычем, называя их "любезными старцами", и уехал, по-видимому, в самом хорошем расположении духа.

— Как ты раскраснелась, — сказала Лиза, когда мы пришли в нашу спальню. — Что тебе напевал целый вечер этот ястреб?

— Ты слышала.

— Ничего я не слыхала, стану я слушать его рассуждения! скука смертная! половину не понимаешь, точно не по-русски говорит. Откуда он этакие слова выискивает? А м б и б е р, пне… пно… да мне и не выговорить!

— Пневматология.

— Это что же значит?

— Я и сама не знаю, Лиза. Я спрошу его.

— Вот еще, что выдумала. Полно, не делай этого.

— Отчего же?

— Да это стыд!

— Какой же тут стыд — спросить, чего не знаешь?

— По мне как хочешь… Ты уж что-то очень растаяла от его речей. Не очень-то я ему верю.

Я ничего не отвечала, я была в каком-то странном раздражении духа.

На другой день Тарханов уехал в свою деревню и прислал мне в подарок несколько книг французских и русских писателей в прекрасных переплетах; некоторые экземпляры наполнены были прелестными гравюрами.

На обертке, в которой присланы были книги, написано было крупным почерком: "Е.А.Р. в залог приязненного расположения от Артемия Тарханова".

Татьяна Петровна стала ко мне ласковее прежнего.

— Вот видишь, милая Генечка, — сказала она, — с какими людьми знакомишься ты у меня. Что бы хорошего увидала ты, сидя в твоем Амилове? Тебе надо побыть у меня побольше. Расположение таких людей, как Артемий Никифорыч, должно ценить. Это человек необыкновенный.

Отпраздновали и свадьбу Лизы. Она с мужем, получившем место в П-ой губернии, вскоре уехала, вслед за генералом.

II

Грустно было мне расстаться с Лизой; я чувствовала, как одна из горячих моих привязанностей оторвалась и канула в море прошедшего, оставя по себе болезненный след в сердце, где она выросла и жила столько лет. С тоской проводила я и добрую Марью Ивановну. Вокруг меня распространилась мучительная пустота, населяемая по временам страшными призраками и тихими воспоминаниями.

Подарок Тарханова получил для меня в это время не малую цену. Я поняла, что значит поэзия, прочитав Пушкина; Гоголь потряс мою душу всею увлекающею силою своего таланта… Чтение этих произведений открывало новый мир моей умственной деятельности, отвечало на многие вопросы, разъясняло остававшиеся прежде для меня темными, заставляло задумываться над многим в жизни.

Сочинения на французском языке усиливали мои старания успеть в нем, и старания не остались бесплодны.

Однажды Татьяна Петровна уехала вечером на партию. Пусты и мрачны оставались парадные комнаты дома, вся жизнь которого сосредоточилась в теплой девичьей, где при сальной нагоревшей свече слышались смех и громкие разговоры горничных. По временам резкий голос Степаниды Ивановны раздавался по длинному коридору.

Комнаты не намерены были освещать для одной меня, но их по-своему освещала в этот вечер луна, полным, волшебным светом своим, нарисовав на полу клетки оконных рам с несколькими тощими растениями, томившимися на окнах. Затейливые листья гераниума, мелкая бахрома розмарина, казалось, дрожали и двигались, озаренные серебряными лучами. Блестки мороза искрились и сверкали на стеклах.

Я села к окну и загляделась на ясное, тихое, необъятное небо.

Вдруг новая темная полоса на полу привлекла мое внимание. Когда я подняла глаза, передо мной стоял Тарханов; он стоял прямо, вытянув вперед шею и устремив на меня испытующий взор. Мне невольно вспомнилось название ястреба, данное ему Лизой. И в самом деле, в этом положении, со своим коротким загнутым носом и блестящими глазами, он чрезвычайно походил на хищную птицу.

— Здравствуй, друг мой! — сказал он, когда взоры наши встретились. — Что ты тут делаешь?

— А вот смотрю на звезды.

— Возносись выше звезд, моя радость, не останавливайся на них; все это бренность и прах. В законах духа нашего есть такая высота, такая сладость, перед которыми все видимое ничего не значит.

— Но это так хорошо; это помогает возвышаться душе.

— Эге! да ты, я вижу, наклонна к романтизму. Ну а читали вы присланные мною книги?

Я выразила ему свое удовольствие и благодарность.

— Это что, это все пустяки! То ли еще ты от меня увидишь и получишь. Ты еще, лапка, едва прикоснулась к чаше жизни только еще облизываешь края этой чаши. Нет! я введу тебя в такой мир наслаждений, что все теперешние белендрясы твоего воображения покажутся пошлы и глупы.

Я почувствовала какую-то внутреннюю неловкость от пышных обещаний.

— Я хочу, Генечка, — продолжал он, — чтоб ты любила меня, чтоб я был для тебя всем. На дружбу мою ты можешь полагаться, как на каменную стену. Я поднесу тебе чашу такого упоительного напитка, что уста твои не захотят оторваться от него, и весь этот жалкий круг твоей теперешней жизни и не вспомнится тебе. Я познакомлю тебя с замечательными людьми. Я оборву все шипы предрассудков и ложных понятий с прекрасных роз твоего сердца, потому что считаю тебя выше многих женщин… А знаешь что, лапка, не прокатиться ли нам? Я приехал в санях.

— Как же без спросу Татьяны Петровны?

— Со мной тебе нечего спрашиваться.

И после нескольких минут нерешимости я согласилась. Мы сели в прекрасные сани. Пара больших вороных лошадей тихим шагом повезла нас по хрустящему снегу, облитому лунным светом.

— Тише, братец, ради Бога, тише! — говорил Тарханов кучеру и с непритворным страхом охал и вскрикивал при каждом небольшом ухабе.

— Я не боюсь скорой езды, Артемий Никифорыч, — сказала я, вообразив, что страх его был за меня, и со всем своеволием ребенка, который начинает понимать, что он любимец, крикнула кучеру: — Пошел!

Сани полетели, слегка ковыляя по ухабам и склоняясь по временам то на ту, то на другую сторону.

— Злодейка! варвар! ой батюшки! ой! убьет она меня! стой, братец, стой! — кричал Тарханов в неописанном ужасе.

Я хохотала до слез и успокаивала его, но напрасно: кучер сдержал лошадей, и мы опять поехали шагом.

— Неужели вы так боитесь? — спросила я.

— Боюсь, братец, ужасно боюсь.

"А! — подумала я, — если он также презирает и блага мира, как мелочные его опасности, то что же такое все возношения его духа, все его великолепные разглагольствования!".

— Заедем, Генечка, ко мне. Я остановился в лучшей здешней гостинице, взял три номера. Грязно только.