Знал это старый Лукич и тяжело вздыхал. Легко сказать «убрать», а как он потом своей верной помощнице в глаза посмотрит? Ведь не объяснишь ей, что щенки, мол, твои никуда негодные, порешить их надо, чтобы не портить доброе племя и не порочить былую охотничью славу. Ей-то ведь все равно, какие они, она — мать.
И все-таки надо что-то делать.
Плакса со своим бесценным семейством лежала в кухне на мягком, вдвое сложенном коврике. Из угла доносились сытое сопение щенков и затаенные вздохи бодрствующей матери. Собака будто предчувствовала недоброе, не отходила от щенков, стерегла каждое их движение. А сегодня невмоготу стала жажда, и Плакса, полностью и единственно доверяя хозяину, встала. Поджарая, с отвисшими сосками, воровато подбежала к черепку, звучно шлепая языком и брызгая по сторонам, быстро полакала воды — и опять к потомству.
— Эх, зелен-корень! — вздохнул Лукич. — Ну куда мне с вами, горемычными?
Он оторвал клочок газеты и долго не мог смастерить «козью ножку». Бумажка расклеивалась, табак сыпался на колени. «Бросать надо это дело, — рассеянно думал Лукич, запаливая неладно скрученную цигарку, — ведь нельзя курить, ишь, руки трясутся, а курю…»
Лукич старался думать о чем угодно, только не о предстоящем, вспоминал давно умершую жену, ныне здравствующих дочерей, внучат и многое другое, но все мысли упорно стекались к большой его заботе — к собаке и непутевым ее щенкам.
— Эх, зелен-корень! — повторил Лукич и тихо позвал собаку: — Иди ко мне, вольница, вместе подумаем.
Плакса с готовностью подбежала к хозяину. Обдала жарким дыханием, лизнула горячим сухим языком руку и благодарно взглянула преданными глазами.
Лукич ни с того ни с сего рассердился:
— Ну чего уставилась, блудня? Иди давай корми своих ненаглядных…
Лукич докурил цигарку и принялся было скручивать новую, и вдруг его осенило: «А что, если… что, если податься к Кузьме?» Сгреб шапку, шумно пошел из избы. Через минуту стучался к соседу.
— Выручай, Кузьма, — сокрушенно сказал Лукич, когда сосед отпер дверь. — Как хошь, а выручай, не откажи в милости. Извелся я, ни сна, ни покоя мне нет…
И ушел к реке с опущенной головой.
А когда поздно вечером вернулся домой, щенков у Плаксы уже не было. Как Кузьма умудрился взять их, Лукич не знал, да и знать не хотел. Ограбленная, лишенная материнства, Плакса в смятении стреляла по избе, разбрызгивая на половики скопившееся в сосках молоко. И вот подбежала к хозяину, в нетерпеливом ожидании остановилась против него, точно спрашивая: «Где щенки?»
Лукич отвернулся, вышел во двор.
Долго ходил по ограде, заложив отяжелевшие руки за спину. У провисшего прясла хотел поправить жердину, но услышал из дома приглушенное повизгивание и опять опустил руки. «Дай-ко выпущу ее сюда, может, на воле поразвеется».
Приоткрыл дверь, позвал собаку:
— Айда, милая, погуляем.
Но Плаксе было не до гуляния. Тенью скатившись с крылечка, она бросилась шнырять по ограде, обнюхивая каждое бревешко, каждую щепку. За минуту переворошила все, что не трогалось годами. И вдруг в темном углу под навесом, где стояла старая корзина с отжившими свой век внуковыми игрушками, раздался писк. Плакса отпрянула, замерла.
Что это? Неуж подвел Кузьма, не унес щенят куда следовало?
Плакса переступила — и опять кто-то тонюсенько пропищал. Щенок, как есть щенок!
Угадывая злой подвох, Лукич решительно направился в угол. Возле корзины, словно окаменевшая, стояла Плакса, настороженно скосив набок голову, оттопырив висячее ухо. Лукич чиркнул спичкой, посветил над корзиной. Нет, щенков там не было, одни драные плюшевые мишки да обшарканные, с продавленными боками пластмассовые зайцы. Постоял, послушал — никто не пищит. Хотел уж было пойти, а тут в третий раз: «пи-и…»
Посмотрел Лукич под ноги и все понял: он стоял на доске, а доска одним концом придавила резинового слоника со свистулькой на брюхе. Слоник и пищал, когда на него нажимали.
Пока Лукич извлекал из-под доски игрушку, собака просто валила его с ног. Так и лезет под руки, так и трясется вся от нетерпения. Лукич в дом, а она впереди него, прыгает на грудь, не дает ступить шагу.
— На, шальная! — старик кинул слоника Плаксе.
А та — цап его, этак нежнехонько поперек пузатого туловища и, задрав голову, — к двери. Скулит, царапает ее лапой, просится в дом. Едва Лукич открыл дверь — Плакса со слоником живо в знакомый угол. И давай там тискать его да ласкать — только писк стоит! Чуть надавит, а он: «пи-и…»
И успокоилась, унялась Плакса.
Второй день лежит в углу на коврике, изливает материнскую нежность, лижет, ласкает резиновую игрушку. До дыр скоро залижет.
А Лукич второй день сам не свой. Чувство вины перед собакой тяжелым камнем гнетет сердце. Оказывается, как просто обмануть друга, если он бесконечно верит тебе…
Эх, Кузьма, Кузьма, куда хоть ты дел щенков?! Не выдержал Лукич, пошел к соседу.
Не сразу Кузьма открыл ему дверь. А когда открыл, Лукич долго оторопело смотрел на соседа и не верил глазам: в больших грубых руках Кузьмы, бережно прижатые к груди, уютно дремали щенки. И среди них белый, в коричневую крапинку…
Как «поют» безголосые птицы
Весной это бывает. Распогодится солнечный май, займутся молодой дружной зеленью луга и болота, заполыхают алыми, долго не гаснущими огнями полуночные зори.
Шумно живут в эту пору птицы — токуют. День-деньской воздух звенит от их трелей, щелканья, посвистов, стрекотания. Всем охота попеть, всем охота отпраздновать долгожданную весну.
А как быть тем птицам, которые не умеют петь? Не назовешь ведь, к примеру, пением крик ворона.
Но и «безголосые» птицы славят весну по-своему.
Ворониха еще в марте села парить единственное яйцо. Ворон носил ей пищу. Притащит полевку, сунет воронихе — и давай по сучку выхаживать! Хвост распустит, шею натопорщит, а из горла так и льется, так и льется переливчатое бормотание. Светится весь от лаковой черноты, глянцем взблескивают крылья, из усатого, широко раскрытого клювища вылетает пар. А то вдруг успокоится, поморгает белыми пленками век — задумается: какой же вороненок у него будет?
Но это в марте. Позднее вороны токуют в воздухе. Смотришь иной раз и удивляешься: с чего бы это разлетались две огромные черные птицы? Да не как-нибудь, а с разными, не похожими на обычный полет вывертами: вниз, вверх, каруселью друг за другом да опять вниз, вверх. И клекочут на разные голоса, будто звонят в колокола. Подумаешь, орлы нашлись!
А над болотом кто раскричался? «Бэ-э-э, бэ-э-э…» Ни дать ни взять барашек! Не оглядывайся по сторонам, никакого барашка не увидишь.