пригорели. Да, конечно, плиту нельзя оставлять без присмотра, но сын позвал его в другую комнату, нет, Чиж в безопасности, все как надо. В другой раз Чиж на повороте упал с велосипеда, ободрал оба колена и побежал домой с плачем, а по ногам стекала кровь; он сидел на унитазе, закрытом крышкой, а папа протирал ему коленки мокрым бумажным полотенцем – ничего страшного, Чиж, видишь? Подумаешь, ссадина, не так все плохо, как могло быть, – и тут явились полицейские. Вызвала их соседка: ребенок один, плачет. Велосипед брошен, переднее колесо крутится. «Просто забеспокоилась, что он один, мама ведь у него ушла. Хотела убедиться, что он под присмотром».
Казалось, за ним все время следили – и когда он вышел без шапки и дрожал на автобусной остановке, и когда забыл дома завтрак, а учительница спросила, не морит ли его папа голодом. За ним всегда следили. Кто-то непременно норовил проверить, все ли в порядке…
Скорее всего, ничего страшного, но…
Так, на всякий случай…
Не сомневаюсь, все у вас хорошо, просто…
Примерно в это же время всюду запестрели плакаты – по всему району, по всему городу. По всей стране. «Сплоченные соседи – спокойный район». «Бдительность не повредит». Много позже Сэди на глазах у Чижа достанет из кармана джинсов маркер, перечеркнет несколько букв, и останется «Бдительность вредит». Соседка напротив, которая всегда их недолюбливала и вечно ворчала – дескать, и двор у них зарос, и дом не крашен, и машину они ставят слишком близко к ее машине, – теперь повадилась на них жаловаться по всякому поводу. Когда папа обжег руку о чугунок, с громким стуком уронил его на пол и ругнулся, через четверть часа прибыл полицейский. Поступила жалоба о домашнем насилии, сказал он. Есть ли у вас привычка ругаться при ребенке? Вспыльчивый ли у вас характер? А у Чижа он спросил, убедившись, что папа не слышит: ты когда-нибудь боялся отца? Поднимал ли отец на тебя руку? Не страшно ли тебе дома?
Раз в несколько дней им в почтовый ящик или на крыльцо подбрасывали какую-нибудь гадость: битое стекло, пакеты мусора, а однажды – дохлую крысу. Записки печатными буквами – папа их рвал в клочки, прежде чем Чиж успеет прочесть. Вскоре после того, как все это началось, понимает Чиж, папа сменил работу, перевел его в другую школу, и они перебрались в общежитие. Лишь сейчас Чиж задумывается, что могли подбрасывать папе на работе – под дверь кабинета, на парты в аудиториях. И что говорило – или замалчивало – папино начальство.
Хорошая новость, объявил папа: нам дают служебную квартиру в одном из общежитий.
На новой работе оплата была почасовая, на еду и одежду кое-как хватало, а снимать квартиру в Кембридже было им не по карману. Но папа всеми правдами и неправдами выторговал им безопасное жилье – на самом верху высотки с внутренним двориком, магнитными ключами и лифтом. Убежище от любопытных глаз.
Чиж толкает калитку, и вдруг слышит шорох, мелькает что-то бурое с белым пятнышком: в высокой траве прятался кролик, а Чиж его спугнул. Кролик исчезает, юркнув в щель под забором, а Чиж пробирается по участку. Трава, три года не кошенная, выросла по пояс, тропинки почти не видно, то и дело какая-нибудь ветка, длинная и облезлая, цепляется за рукав, словно нищенка, просящая подаяния. Чижу приходит на ум сказка: замок, окруженный колючим шиповником, таким густым, что ничего за ним не видно, даже флага на башне. Ни один принц не мог сквозь него пробраться. Когда через сто лет явился тот самый принц, заросли расступились перед ним сами собой. Сказку эту Чиж любил и, когда мама рассказывала, верил каждому слову.
Чиж озирается, и воспоминания кружат рядом, словно стрекозы, готовые опуститься на плечи. Раньше здесь пестрели цветы: лаванда, жимолость, огромные лиловые гортензии, папины любимые. Белые розы величиной с кулак, в них забирались толстые золотистые пчелы. Ползучее растение с малиновыми цветами-звездочками. Росли у них и овощи – кабачки с пушистыми листьями, раскидистые кусты помидоров. Мамины зеленые резиновые сапоги вечно были облеплены грязью. У Чижа сапоги были оранжевые. Однажды его ужалила пчела, и мама поднесла к губам его руку и высосала жало.
Чиж пробирается дальше, раздвигая траву. Вот каркас из жердей и веревок, похожий на вигвам, – когда-то по веревкам вилась фасоль. Прохладный зеленый домик, где можно спрятаться. У папы в детстве был такой, и мама соорудила похожий для Чижа. Теперь фасоль уже не вьется, веревки посерели, одни провисают, другие размочалились. Возле ног Чижа – клубок сухих стеблей.
Где-то тут, в саду, должен быть ключ. Он точно здесь – то ли рядом с задней дверью, то ли под крыльцом. Камень, а под ним ключ.
Как-то раз они возились на грядке. Сколько ему было тогда – четыре? пять? Папа был на работе, мама в саду – полола, подстригала кусты, подвязывала к колышкам ветви, отяжелевшие от плодов. Чиж захлопнул заднюю дверь, а потом не смог открыть и разревелся. Не попасть им больше домой никогда. Ничего, сказала мама, слушай сказку. Мама часто рассказывала сказки за работой, когда Чиж копался рядом в земле, собирал палочки или валялся в траве возле ее ног. Жила-была ведьма, и был у нее заколдованный сад. Жил-был юноша, который понимал язык птиц и зверей. Давным-давно было на небе девять солнц, и жара стояла такая, что ничего на земле не росло.
В тот раз она вытерла замурзанную щеку Чижа и начала: «Жил-был мальчик, и однажды нашел он золотой ключик». Наклонилась, заглянула под камень у крыльца. Фокус-покус! Вот он, ключ!
Мама всегда ему что-нибудь рассказывала. Открывала путь волшебству, создавала мир, полный чудес. После маминого ухода Чиж перестал верить в небылицы. Призрачные, лживые сны, которые тают с первыми лучами рассвета. Теперь ему приходит в голову, что все-таки в них может быть доля правды.
Ключ он находит, хоть и не сразу. Вдавленный в землю, тронутый ржавчиной. Но вот он, здесь, у него на ладони – тяжелый, увесистый, настоящий. Привычно входит в замок, привычно щелкает, и Чиж, повернув ручку, отворяет дверь и переступает порог.
Запах в доме затхлый, нежилой. Воздух застоялся, не согрет людским теплом, но Чиж этого и ждал. Зато не ждал, что все окажется таким знакомым. Длинный узкий коридор между кухней и гостиной, где они с папой устраивали гонки заводных машинок, вделанный в стену кирпичный камин, крутая лестница, уходящая в темноту. Будто этот дом ему когда-то приснился и он знает здесь все,