руку Чижу на плечо.
Постараюсь, чтобы такого больше не повторилось. Мы благонадежная семья.
Полицейский замялся, и папа почуял его нерешительность.
Мы очень благодарны вам и всем, кто нас бережет, сказал папа. Ведь если бы не вы, не знаю, что бы с нами было.
Ничего хорошего, кивнул полицейский, это уж как пить дать. Ну что ж, вот и разобрались. Недоразумение, только и всего. А ты, малыш, больше не хулигань, ладно?
После ухода полиции папа сжал виски, будто у него голова разболелась.
Ной, сказал он после долгого-долгого молчания. Чтоб это было в первый и последний раз.
Папа открыл рот, будто что-то хотел добавить, но тут же весь обмяк, словно палатка, у которой завалились колышки. Что именно в последний раз? – гадал Чиж. Портить плакаты? Разговаривать с полицией? Попадать в историю? Наконец папа открыл глаза.
Держись подальше от этой Сэди, сказал он, выходя из комнаты. Прошу тебя.
И на другой день Чиж не сел с Сэди за одну парту, не стал с ней обедать и неделю с ней не разговаривал, а потом она не пришла в школу, и никто не знал, куда она пропала.
Папа, не говоря ни слова, спускается по лестнице, выходит из библиотеки в университетский двор. Чиж молча плетется за ним следом домой, хоть сейчас разгар дня и у папы еще два с лишним часа рабочего времени. Даже глядя папе в спину, Чиж видит, что он не в духе. У папы такая походка, только когда он сердится – угловатая, механическая, точно он проржавел насквозь. Чиж тащится позади и все сильней отстает – сначала на несколько шагов, потом на полквартала. Чем дальше, тем больше. Если плестись еще медленнее, может быть, они никогда не дойдут до дома, и не придется иметь дела с папой, и никогда не состоится у них тяжелый разговор.
На подходе к общественному саду папа впереди уже почти на целый квартал, и издали он кажется чужим человеком. Просто какой-то дядька с портфелем, в коричневом плаще, и не скажешь, что они родные люди. В библиотеке Чиж уловил в папином голосе, кроме гнева, кое-что другое, резкое, чему не может подобрать названия, – и вот наконец он понял, что это. Страх. Тот же неприкрытый безумный страх, как тогда, во время разговора с полицией из-за плакатов. Едкий, с привкусом металла, сжимающий, словно когтистая лапа.
Чиж снова устремляет взгляд на три раскидистых дерева – еще недавно они стояли красные, а теперь там, где сломаны ветки – будто шрамы. Такая рана, рассказывал ему папа, никогда до конца не заживет. Сверху нарастет кора, а под ней останется след, и если дерево спилить, то увидишь темную отметину поперек годовых колец.
Чиж в задумчивости налетает на прохожего. Грузного, сердитого, спешащего.
Эй, смотри, куда прешь, китаеза! – слышит Чиж, и чья-то ручища толкает его, валит на землю.
Все происходит так быстро, что Чиж сначала не понимает, в чем дело. Понимает лишь потом, лежа на сырой траве, задыхаясь, с заляпанными грязью локтями и коленками. Его обидчик удирает, прикрыв ладонью расквашенный нос. На тротуаре алеет большая капля, будто мазнули краской по бетону. А над Чижом склонился папа и смотрит на него, словно с большой высоты.
Ты цел? Чиж кивает, и папа протягивает ему руку со сбитыми костяшками. И Чиж неожиданно видит, какой папа большой, хоть это и не бросается в глаза: тихий, с застенчиво опущенными плечами, он кажется ниже ростом, но в студенческие годы он бегал кросс, он высокий, плечистый, выносливый – успеет добежать до сына, если тот в опасности. У него хватит сил врезать обидчику.
Пойдем домой, говорит папа и помогает Чижу подняться с земли.
До самого общежития они идут молча.
Папа… говорит Чиж в вестибюле.
Потом, коротко отвечает папа, направляясь к лестнице. Сначала поднимемся.
Они заходят в квартиру, папа хлопает дверью, щелкает задвижкой.
Надо быть осторожнее, говорит он, схватив Чижа за плечи, и Чиж вспыхивает: я ничего не сделал. Это он меня толкнул…
Но папа качает головой. Таких, как этот, очень много. Заглянут тебе в лицо – и от одного твоего вида взбесятся. Я не про него, я про этот фортель в библиотеке…
Папа умолкает.
Ты же обычно соблюдаешь правила, продолжает он после паузы.
Подумаешь, книжка.
Если ты попадешь в беду, Ной, виноват буду я. Понимаешь, что ты легко отделался?
Прости, шепчет Чиж, но папа, как видно, не слушает. Чиж готов был к скандалу, к отцовскому гневу, но папа не кричит, а зловеще шепчет, и от этого почему-то еще страшнее.
Меня могли уволить, продолжает папа. В библиотеку кого попало не пускают, сам понимаешь. Только ученых. Следят, кто туда приходит. У университета большая свобода благодаря репутации, но и мы тоже уязвимы. Если кто-то натворит бед и выяснится, что тут замешана книга, которую брали у нас…
Папа качает головой.
А если я вылечу с работы, нас и из квартиры выселят. Понимаешь, да?
Чиж об этом и не подумал; его обдает холодом.
Хуже того: если узнают, что книгу взял ты, и решат заняться нами… тобой…
Папа никогда его не бил, даже не шлепал, но сейчас он смотрит на Чижа так, что Чиж вздрагивает, ожидая удара. Но папа судорожно стискивает Чижа в объятиях – до того неистово, что Чиж не в силах дохнуть. Обнимает его крепко-крепко, а у самого руки дрожат.
Тут Чиж все понимает – перед ним будто дверь открылась. Вот почему папа всегда так осторожен, вот почему он заставляет Чижа ходить одной и той же дорогой, запрещает гулять одному. Вот почему он так быстро прибежал на помощь. Опасно не только изучать Китай или отправляться на поиски японских сказок. Опасно выглядеть как он, Чиж, и всегда было опасно. Опасно быть маминым сыном, сразу по нескольким причинам. Папа всегда об этом помнил, всегда готовился к чему-то подобному, всегда был настороже. Боялся, что однажды кто-то, заглянув Чижу в лицо, увидит в нем врага. Признают в нем маминого сына, по крови и по духу, и заберут.
Чиж обхватывает папу руками, и папа обнимает его еще крепче.
Тот старик в пиццерии, спрашивает Чиж с расстановкой, что он сказал?
«Он один из нас», – отвечает папа глухо, зарывшись ему в макушку, и слова его отдаются эхом у Чижа в голове. И старик прав. То есть от такого и ты не застрахован, это и с тобой может случиться.
Папа чуть отстраняется, смотрит на Чижа с расстояния вытянутой руки.
Вот