вернулась, Темка заболел. Кашель, сопли, тридцать девять и два. Всю ночь промаялся. Участковую сегодня вызывали, ждать пришлось целый день. В общем, как смогла, так и прибежала.
Соня произносила имена своих детей с явным тягучим упоением. Словно перекатывала во рту кисло-сладкую розовую карамель.
– Да ничего страшного… Я и не ждала, что ты прибежишь.
– Ага, не ждала она. Типа я поздравлю сообщением в ватсапе, и все. Давай, показывай. Где наш красавчик?
Саша вяло качнула головой в сторону кроватки. Не поднимая глаз, продолжила отрывать заусенцы, грызть заостренные перламутрово-розовые ногти. Слизывать свежую, с металлической кислинкой кровь. Боль от сорванных заусенцев казалась такой маленькой, такой безобидной в сравнении с болью обманутого нутра, с мучительно нарывающей утробной пустотой. И хотелось до бесконечности лелеять, нежить эту маленькую боль.
– Спи-и-ит наш красавчик… – хрипловатым полушепотом протянула Соня, склоняясь над кроваткой. И тут же вновь заговорила в полный голос: – А, нет, не спит, глазки открывает. Привет! Привет, ангелочек, я Соня. Надо же, как ты на маму похож! У тебя бровки мамины. Да и носик. Ты у нас Леня, да?
– Лева, – сказала Саша тихим голосом, жалобно-удрученным, как полувздох.
– Лева. Левушка. Давай я тебя на ручки возьму. – Соня аккуратно достала его из кроватки, прижала к груди. – Такой легенький, крошечный. Недоношенный, что ли?
– Наверное…
– Ну, ничего. Вырастем, наберемся сил, окрепнем. Главное, кушать хорошо.
Саша скользнула взглядом по Левиной голове, прижатой к загорелой, горячей на вид, чуть влажной от испарины коже в сарафанном вырезе. По Сониному стеклянному кулону, лежащему в прохладной межключичной ямке. Темно-красному, словно подпекшаяся кровяная капля. И вновь опустила глаза – на собственную свежую каплю маленькой боли.
– Эй, мама, ты чего на ребенка своего не смотришь совсем? Чего пальцы свои без конца разглядываешь? На вот, возьми, он, наверное, к тебе хочет.
– Ему и у тебя хорошо. Видишь, не плачет.
– Ну как знаешь, – Соня пожала одним плечом. Заправила за ухо мокрый от пота завиток волос и принялась слегка покачивать Леву. – Ты мне, Есипова, вот что скажи. Почему скрыла от меня? Почему вообще ото всех скрыла? Но главное – от меня. От подруги своей лучшей.
– Я не скрывала, – со свинцовой усталостью в голосе ответила Саша.
Она вдруг почувствовала, что всякий раз, когда ей приходится говорить о своем неожидании Левы, от нее остается все меньше и меньше. Что она тает, как леденец во рту. И в тот же миг она с нестерпимой ясностью поняла, что говорить об этом неожидании придется еще много-много раз. До тех пор, пока она полностью не исчезнет, пока чужое твердокаменное неверие не съест ее, не рассосет.
– Ну ладно тебе, сейчас-то уж скажи. Ты собиралась изначально родить там, уже в Анимии? Чтоб никто не знал, да?
– Нет, не собиралась. Я вообще не собиралась рожать. Я не знала, что беременна. Так бывает, Сонь. Очень редко, но бывает. Ребенок был у меня в животе, но я о нем не подозревала. Не хотела подозревать. То есть действительно не подозревала. Я не знаю точно, как это объяснить, это из области психологии. Возможно, психиатрии… Синдром отрицания.
Соня снисходительно выслушала сбивчивое Сашино объяснение – будто пропустила ржавую воду из крана. Затем укоризненно скривила глянцево-сливовую линию рта. Глубоко вздохнула и опустила Леву обратно в кроватку.
– Хорошо, не хочешь – не говори. Я думала, у нас с тобой друг от друга секретов нет. Похоже, я ошибалась. Но что ж, ладно. Учитывая твое послеродовое состояние, выяснять отношения я не стану. Не сказала – ну, значит, так. Наверное, на то были свои причины. Я тебя прощаю, Есипова, хотя ты, конечно, охренела.
– Очень мило с твоей стороны.
Сквозь плотную душевную усталость Саша ощутила в сердце тоненькую, но мучительно жгучую струю раздражения. Презрения к Соне, к ее простодушному сочувственному «прощению». Возникло резкое желание выгнать ее из палаты, прокричать: «Не надо, не прощай, забери обратно распашонки и тортики, уходи, возвращайся в свою безликую распланированную жизнь, к бессмысленным монотонным будням с тефтелями на пару и детскими соплями!» Желание высказать, вырвать из себя внезапную едкую злость обрушилось на Сашу с треском и грохотом, словно срубленное дерево. Придавило ее морщинистым исполинским стволом. Но Саша стерпела, промолчала, выдержала свалившуюся на нее давящую тяжесть.
– Ты хотя бы скажи: Левушкин отец – это тот, о ком я подумала?
– Наверное…
– Наверное? Это как понимать?
– Ну, то есть да, он, больше некому.
– Ну ясно. Ты ему-то сообщила?
Утробная фантомная боль теперь разносилась по всему телу, бежала вверх, через грудную клетку, к напряженному сдавленному горлу, к поникшим плечам. Заполняла все на своем пути колючим битым стеклом. Саша прикрыла глаза и из последних сил покачала головой.
– Не сообщила и не буду.
– Есипова, да ты чего?
– Мы расстались полгода назад. Полгода, Соня. Зачем его во все это впутывать? Пусть живет своей жизнью.
– Впутывать? Ты сама себя послушай! Он отец, имеет право знать, в конце-то концов. Если ты не скажешь, я сама ему напишу, поняла? Я серьезно. Ты что-то совсем рассудком помутилась.
Саше, напротив, казалось, что помутилась сама реальность, взбаламученной маслянистой жижей заплескалась от виска к виску.
7. Не по возрасту
Сонина преданность мечте оказалась недолговечной. Уже на втором курсе университета она с неожиданной поразительной легкостью отпустила свои грезы о громком актерском будущем. Обменяла их на мерно бурлящую семейную жизнь – густую и согретую. На золотисто-сытное, наваристое и очень простое жизненное тепло.
В сентябре второго курса Соня познакомилась с Русланом. Был солнечный ранний вечер, когда она возвращалась с очередного отбора «Сорок пятой параллели». Неспешным каблучно-цокающим шагом пересекала Центральный парк, жадно вдыхая аромат отживших тополиных листьев – щекочущий, терпковатый, туго переплетенный с ларечным запахом сахарной ваты. Прокручивала в голове прошедший кастинг, нежила в сердце надежду, что на этот раз заветное мы вам перезвоним станет наконец-то явью, не растворится в гулкой пустоте напрасного ожидания. И внезапно к ней подошел скуластый парень с чуть раскосыми теплыми глазами цвета горького шоколада. Протянул ей букет оранжевых георгинов, явно сорванных с клумбы у краеведческого музея. С ходу заявил, что «с такой красивой девушкой нужно сразу в загс, вот прямо сейчас». Соня небрежно пожала плечами и с серьезным видом ответила, что сейчас уже без пятнадцати шесть, а часы работы загса с девяти до семнадцати.
– Откуда так точно знаешь? – удивился парень.
– Да я уже столько раз там бывала, что выучила, – сказала она, невозмутимо забирая цветы из шершавых жилистых рук. И