– Что ты, сосед, это не я.
– Брат, ты не бойся, скажи лучше, что задумал.
– Я?! Я ничего не задумал.
– Отберу ежей.
– Бог с тобой. Только Анаиду расстроишь.
– Вот и я говорю. Расстроится, молоко пропадет, а тебе нужно наследника кормить хорошо. Наши прадеды до девяти лет молоко материнское имели.
Карапет подумал, что ежи ежами, а ведь и дальше жить придется по соседству с Хачиком. Так не лучше ли быть правдивым? Хотя именно это давалось людям большими трудами.
– Послушай меня. Они пришли сами и предложили: сведи с соседом, будет нас пятеро, будем как пять пальцев на одной руке, станем, как единый кулак, крушить недругов.
– Карапет, ты отец, ты муж и ты сын. А все еще балда балдой. Кто эти люди? И почему один из них напугал мою жену?
Карапет понурил голову.
– Беглый один рецидивист, другой брат его, а третий умный человек, который не захотел жить как все, в горы ушел, ближе к природе. Но заскучал.
Впоследствии оказалось, что «рецидивистом» был бывший бухгалтер, сбежавший из Еревана из-под бдительного ока КГБ, «его братом» – обычный врач-психиатр, который нашел в себе силы и не выполнил приказ соответствующей организации и не впрыснул в кровь несчастного парня шприц с развязывающим язык зельем. Никак не мог взять в толк въедливый доктор, в чем вина интеллигентного мужчины, просто сообщающего на каждом шагу прохожим:
– Арарат наш! Арарат наш! Слышите, люди?! Арарат наш!
Психиатр и сам так считал. Ну и что, что по взмаху руки нетленного Ленина священная для каждого христианского сердца гора оказалась в кровожадных лапах турецких янычар? Все равно в душе каждого достойного человека есть убеждение – Арарат наш. Но кто это здесь христиане?! – взъерошилось КГБ. И откуда эти мелконационалистические уколы? И бывший бухгалтер незаметно для себя стал диссидентом. Сочувствующий ему психиатр – тоже. Ну а третий, кого Карапет назвал «умным человеком», был самый настоящий пациент той же клиники, который увязался во время бегства бухгалтера-патриота и честного доктора. Он был человеком двухметрового роста и умел скручивать бантом куски арматуры. Он просто выдергивал их из бетона и скручивал. Но это все выяснилось позже, а тогда Карапет весьма сумбурно объяснял распределение ролей в импровизированной банде.
И опять народ оказался прав: мотивы бескорыстного патриотизма действительно сквозили в действиях этой троицы. На их борьбу действительно нужны были деньги, а еще больше они были нужны на выживание и пропитание.
– Они к тебе пришли или ты сам их нашел? – допытывался Хачик.
– Я, – признавался сосед с затаенной гордостью.
– И что тебе, то есть вам от меня нужно?
Карапет схватил отца за руку:
– Прошу, Хачик, выслушай их. Они к тебе придут, не гони. Поговорить хотят, вот и все. Говорят, ты тот человек, который нужен.
Папа помолчал. И тихо ответил:
– Так я и не понял, Карапет, кто им нужен.
Но Карапет был в ударе, в него вселился дух красноречия. Сосед вскочил, стал размахивать руками и был очень убедителен:
– Посмотри со своего великого полета, посмотри с высоты, на которую ты взобрался благодаря родной земле и природной смекалке, посмотри и увидишь, что есть на свете люди, которые нуждаются в тебе.
– Я знаю, что есть такие люди, – спокойно отвечал отец. – Род мой, родители, дети, Люся.
– Такой, как ты, может иметь семью гораздо большую. Очень большую семью.
Отец пожал плечами.
– Ты понимаешь, о чем я, Хачик?
Отец побрел в дом.
– Я тебе полсарая отдал, – закричал Карапет ему вслед.
– Спасибо, – ответил Хачик, не оборачиваясь.
Он шел к дому. Посмотрел на темнеющее небо, подвязал повисший уголок навеса над грядками позднего лука, смахнул с очерствевшего, как горбушка, огуречного листа жирную гусеницу, подобрал на тропинке Маринкину игрушку.
Увидав в окно, как приближается муж, мама стала собирать на стол. Отец видел внизу под горой первые огни редких уличных фонарей и первые, орошенные некрепким тусклым светом окошки в домах, крыши, припорошенные робким снежком. И вдруг почувствовал страшную тоску, будто действительно расставался с любимым, безмятежным миром. Как будто вот-вот должен был окунуться в неведомую, бурлящую пучину. Он уже знал, что все это означает. Призрак дона Корлеоне витал в эту минуту над моим отцом. И говорил с ним в эту минуту:
– Если есть страх, ничего не получится.
– Я знаю, дон Корлеоне.
– Если есть сомнения, ничего не выйдет.
– Я понимаю, дон.
– А если есть знание и понимание, то какого черта ты, сукин-слабак-сын, уклоняешься от великой чести и великой ответственности?
– Да я и не уклоняюсь, дон Корлеоне. Я просто не знаю, в чем она выражается.
– Не торопись. Поймешь еще.
– Хачик, я на стол накрыла. Мы все есть хотим, – негромко крикнула мама, высунувшись в окно.
И дух дона Корлеоне временно исчез.
Вечером папа и мама шептались, а я подслушивал.
– Хачик, – горячо шептала мама, – этот человек проверял меня. Он не просто так смотрел на меня, он меня изнутри прощупывал.
Она все не могла успокоиться от встречи с бывшим психиатром. А это был именно он. Но папа смотрел на нее с нежностью и гладил по голове.
– Но ты же была молодец?
– Я старалась, но мне было не очень приятно. Он лежал там на дороге, как будто она ему принадлежит, как кровать или раскладушка какая-нибудь. Как будто ему мягко там было. Очень неприятно мне было, Хачик.
– Ты смелая женщина, ты моя жена.
– Хачик, я знаю, чья я жена. Но эти люди…
– Мы пока не знаем, кто они. Пожалуйста, будь спокойна. То, что рассказывает Карапет, еще раз сто проверять надо. Он же олух, ты ведь знаешь.
Отец улыбнулся печально и нежно, но на маму это не подействовало обычным успокаивающим образом. Когда она волновалась, то ковыряла до крови заусенцы вокруг ногтей. Эта ее привычка передалась и Светке. Но Светку за это поругивали, предвещая в будущем уродливые узловатые пальцы, а маму некому было отчитать – папа людей за слабости только жалел. Люся отчаянно понимала: ребенок не виноват, он берет пример с родителей, и поэтому всеми силами скрывала свой порок. В присутствии детей Люся держала себя в руках, вернее, руки свои держала при деле, не допуская праздности. Но Хачик, он другое дело, при нем можно расслабиться. Вот обкусывает она кожу вокруг некрупных, но, увы, потерявших юношеский перламутр ногтей, а папа терпеливо отводит Люсины руки ото рта, как с ребенком с ней обращается, честное слово. А Люся, ну точно ребенок, безропотно подчиняется.
– Мы не знаем, чего они хотят от нас, но знаем, что чего-то хотят. – Хачик говорит веско. А мама уже трясет его за рукав и требовательно наставляет:
– Если они будут вовлекать тебя в какую-нибудь опасную игру, ты, Хачик, не вовлекайся.
Папа уклончиво качает головой.
– Неужели ты согласишься?! Это опасно!
Папа вздыхает, а улыбка сама собой опять расцветает на его смуглом лице.
– Не будем торопиться, родная. Не будем за них фантазировать. Мы скоро все узнаем. И про этих людей, и про их намерения.
И он, как всегда, был прав. Эта троица заявилась сама, той же ночью.
Еще до того, как они стукнули в окно, проснулись ежи. Зашуршали в заиндевевшей траве и разбудили чутко спящего деда. Он крякнул, крутанулся на кровати и растревожил бабушку. Она храпела, и потому, когда что-то в безмятежной ночи ее грубо выбрасывало из райских кущ сновидений, последний аккорд ее храпа был устрашающим, как трубный глас, возвещающий общий сбор перед последней битвой. И этот апокалипсический пассаж бабушки разбудил маму. Она вскинулась и… пошарив рукой, рядом не нашла отца.
Он стоял у открытой двери за прозрачной марлевой занавеской. С улицы за ней его не было видно, зато он мог наблюдать за происходящим. Он стоял и просто ждал. Он видел, как к дому приближаются трое бородачей, один из которых выделялся невероятным ростом. Раздался короткий стук в окно, который заставил проснуться всех. И дом, и его обитатели замерли в ожидании.