– Как прекрасна земля и на ней человек! – широко улыбнувшись, продекламировал Антонов проходившей мимо девчушке лет семнадцати в джинсах и алой нейлоновой курточке. Она глянула на него как на полоумного, прыснула в кулачок и побежала догонять высокого, длинноволосого парнишку, одетого точно так же – в джинсы и алую курточку. Верно, спешила ему рассказать про «мужичка с приветом».
Антонов вдруг подумал о Наде: вспомнил, что обещал пойти с ней в театр, да так и не собрался до сих пор.
Поднявшись по крутому склону, Антонов невольно прислушался к густому, начальственному баритону, раздававшемуся от могилы неизвестной ему княжны Татьяны Юсуповой, умершей 22 лет, как явствовало из надписи, выбитой на высоком мраморном надгробье.
– Здесь был золотой крест, – громко пояснял пожилой высокий мужчина, не по годам подтянутый и щеголевато одетый, крашеной, лет тридцати пяти блондинке в бежевом кримпленовом пальто с норковым воротником. – Вот здесь, в этом углублении, где сейчас травка растет, был золотой крест. Представляешь, углубление все было заполнено золотом, и было так удивительно продумано, что золотой крест отражался в реке, так мастер сделал с умом, и когда крест отражался в реке – большой, огромный, от берега до берега, и вода текла, и крест двигался, то казалось, что все живое и вечное.
– Как же оно отражалось, непонятно? – простодушно удивилась блондинка.
– Тут и понимать нечего, – мужчина раздраженно сдвинул к переносице седые кустистые брови, – солнечные лучи на нем преломлялись и отражались от неба, а потом в воду – такой эффект.
– Ай ты хосподи, надо же, как красиво! – с южнорусским акцентом воскликнула блондинка.
И Антонов подумал, что она приехала в столицу, скорее всего, в командировку, и вот теперь один из ответственных служащих учреждения, в которое она приехала, сопровождает ее на правах кавалера. «Мужик старый, но, видно, еще крепкий ходок, – оценивающе оглядев его крупное, моложавое лицо с острыми голубоватыми глазками, решил Антонов. – И одет с иголочки, туфли на высоком каблуке, как у молодого. Молодцом старик, мне бы так в его годы…»
Уверенно взяв свою даму под руку, моложавый старик повел ее осматривать другие достопримечательности усадьбы.
Антонов постоял у высокого мраморного надгробья, поглядел на тонкие, еще зеленые травинки в углублении, из которого якобы был вырван когда-то золотой крест, поглядел на широкий речной плес под солнцем, вдохнул всей грудью пьянящий аромат сосен, поднял глаза на цветную кровельку шатерного купола маленькой изумленной церквушки, некогда служившей русским князьям с татарской фамилией, и душа его больно дрогнула от счастья существования, от радости жить и любить жизнь всеми пятью чувствами: видеть, слышать, осязать, обонять, ощущать тепло; от радости вечно и смутно предчувствовать любовь к женщине, которая ходит где-то рядом и вот-вот должна встретиться.
Антонов не любил музеев, он быстро уставал в них почти до полного изнеможения, поэтому и не стал осматривать ни выставку старинного русского фарфора во дворце, ни сам интерьер дворца. Пошел дальше по усадьбе, по ее розоватым аллеям, старательно ухоженным смотрителями из солдат срочной службы. Много интересного было в усадьбе: например, в специальной нише за чугунными решетчатыми воротами сидела на чугунном троне чугунная Екатерина II. Антонова поразило злобное, приобретательское выражение ее черного лица, поразили большие груди, тяжело выделявшиеся на ее в общем-то маленькой фигуре; внизу было сказано по-английски, что изваяна императрица в натуральную величину. «До чего на Милку похожа. – Антонов вспомнил одну из своих приятельниц – милое, остроумное, веселое и в то же время удивительно корыстолюбивое существо. – Надо бы ей сказать, что она точь-в-точь Екатерина II, это наверняка ей польстит, она воспримет это как свой доход, а то что ей с меня взять». Он невольно хихикнул, вспомнив, как недавно, придя к нему домой, Милка по своему обыкновению обшарила взглядом его бедную комнатку и, увидав, что со времени ее последнего визита ничего не прибавилось, что взять явно нечего, подошла к медвежьей шкуре, висевшей над его старообразной кроватью с никелированными спинками, погладила ее ласково:
– Ну, как поживает моя шкура?!
– Это не твоя, твоя пока на тебе, – добродушно буркнул Антонов.
– Фу, какой грубиян! – рассмеялась Милка и тут же добавила: – Ты бы повесил эту шкуру хвостом вниз, хоть дергать за него можно будет!
– Ладно, повешу, – засмеялся он ей в ответ.
Много интересного было в усадьбе: здесь были гроты, колоннады, римляне в виде мраморных бюстов, здесь были сфинксы с женскими грудями, похожими на шлемы, и бронзовые мортиры, на которых верхом сидели дети, счастливые оседлать все, что только можно оседлать. Детей в усадьбе было много, их смех, возня, крики, казалось, оживляли сам воздух, наполняя его легким праздничным звоном и щебетом, похожим на птичий.
Чуть ли не каждый взрослый мужчина имел при себе, как боевое оружие, фотоаппарат, и, словно ружейные, клацали то и дело затворы, запечатлевая родных и знакомых на фоне памятников, гротов и колоннад. Чтобы увековечить, раньше лили из бронзы, тесали из мрамора, а сейчас, слава богу, есть фотография, и все нажимают на гашетки фотоаппаратов, щелкают, останавливают мгновения, улетающие в пустоту времен, в черные дыры между галактиками.
«Все хотят зацепиться в жизни, – с легкой грустью глядя на это щелканье, отметил Антонов, – все… Все ходят парами. Белки несут орешки своим детям, а по пустынной аллее санатория, у начала которой висит на проволоке табличка “Посторонним вход воспрещен” и где топчется солдатик, прохаживается с раскрытой книгой в руках, в дорогом длиннополом пальто и в шляпе высокий респектабельный мужчина. Интересно, что может читать такой, охраняемый солдатами, человек? Пойти спросить?» По вредности натуры Антонов было шагнул в запретную зону, но тут же к нему навстречу пошел розовощекий солдатик, говоря негромко: «Гражданин, здесь не положено, гражданин…» И Антонов малодушно повернул оглобли…
На скамейках, по обе стороны главной аллеи усадьбы, сплошь сидели парочки, многие напряженно ждали, когда пройдут мимо них люди, чтобы можно было целоваться, а некоторые, понаглее, целовались, не дожидаясь, не обращая ни на кого внимания. Антонов глядел на них с печальной завистью, но не осуждал: может быть, думал он, это целуются влюбленные, а они, как известно, и в толпе – на необитаемом острове. «Влюбленные часов не наблюдают», равно как и не слышат, не видят, не принимают в расчет многое из того, что движет людьми, не страдающими этим сладчайшим недугом бытия, якобы здоровенькими.
У выхода из ворот усадьбы народу было особенно густо, почти как в метро рабочим утром. Впереди Антонова чинно вышагивало семейство: седая, носатая старуха с крупной непокрытой головой, в габардиновом китайском макинтоше; длинноногая, тощая девчонка, которую бабка называла «Заяц», в алых колготках и голубенькой курточке; дама не первой молодости, но еще привлекательная, миловидная, в джинсах, в черном тонком свитерке под горло, плотно обтягивающем ее высокий бюст, в черной кожаной куртке нараспашку. На куртке, у талии, поблескивала металлическая бляшка, эта бляшка и сверкнула в глаза пробиравшемуся в толпе Антонову, и привлекла его внимание сначала к даме, потом и к маленькому пуделю, которого она вела на поводке.
– Какая собачка! – искренне восхитился Антонов черным, словно игрушечным, пуделем.
Дама с готовностью обернулась к Антонову, сказала певуче:
– Он тоже приобщался к старинному русскому искусству!
И Антонов почувствовал по ее голосу, как сильно хочется ей встречи, любви, невероятности…
– Дай-ка мне его, еще раздавят, – откуда-то сбоку выдвинулся ее муж, и Антонов проглотил пришедшую было на язык игривую фразу о том, что, дескать, и собаки ценят красоту.
Муж дамы был в таких же, как и она, плотных, новеньких джинсах, такой же кожаной куртке, только металлическая бляшка поблескивала у него не на спине, а на лацкане куртки – какой-то значок, а через плечо висел фотоаппарат с мощным дулом дорогого импортного объектива. Высокий, поджарый, он напоминал гончую – не только всем своим длинным, вихляющимся телом, но и лицом: такие же вытянутые узкие челюсти, такие же услужливые и пытливые карие глаза с желтыми крапинками, такой же выпирающий голый череп, только уши не висели.
По тому, как дама не только не подала собачонку мужу, но даже и не взглянула в его сторону, а словно бы еще продолжала разговор с незнакомцем, Антонов понял: она давно уже не любит его, а может быть, и не любила никогда. И тут с фотографической четкостью ему вспомнился отрывок из классика, не единожды переписанный им на маминой пишущей машинке «Рейнметалл» в те давние времена, когда он готовил на филологическом факультете свою дипломную работу: «Вероятно, это был муж, которого она тогда, в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лакеем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейски скромное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестел какой-то ученый значок, точно лакейский номер…»