обоими приглядывал, изображая из себя лейтенанта в потрепанной форме, типа фронтовика в отпуску по ранению с рукой на перевязи. И не больно-то скрывался, легенда у меня была, что я в эту барышню тайно влюблен. А так ведь и было. Она в Хлебном переулке жила, в полуподвале, окошко почти вровень с землей. Я на ее подоконник то ландыши, то сирень подбрасывал – весна была. Ну и не без ревности наблюдал, как ее физик к ней захаживает. И злился все больше. Вот однажды не выдержал и проявил, понимаешь, инициативу. Утром он от нее ушел, а я возьми и доложи, кому всегда докладывал, что физик к барышне пришел с папкой-скоросшивателем, а ушел – без папки. Соврал-таки, сука. И не в шутку, и не по делу. Шеф мой оживился, велел бежать обратно в Хлебный и с ее дома глаз не спускать. А сам сразу позвонил своему шефу, прямо при мне (чего никогда прежде не было). И что-то мне вдруг поплохело!
Как муху сортирную съел… Однако побежал, раз велено, в Хлебный переулок, наблюдать. А меня уже и за живот хватает. По кустам сирени скрываюсь и, уж извини, гажу там, как отравленный. И вот под вечер гляжу из куста, воронок подкатывает. Выходят из него трое, в штатском, а шаг военный. Барышня моя дома и одна, точно знаю, в окошке свет тлеет. Зашли эти трое в низенькую дверь, все тихо. Жду. Не меньше часа. Стало быть, у нее там обыск. О, господи ты мой боже. Не было в моей жизни ничего позорней и чернее того часа. И никогда этого уже не поправить. Лучше б я о пустыню разбился!
Наконец, выводят мою барышню, она в плащике, с узелком крохотным, значит, с вещами на выход и – безвозвратно. Я рот себе заткнул, чтоб не завыть. Увезли ее. Оружия у меня не было, а то б застрелился, Иуда, на хуй. И веревки не было. Пошел да напился так, чтоб умереть. Но выжил.
Аркаша сидел потный, с глазами темными. Таким дядьку я и представить не могла. И тошно мне было с ним, от него. Он встал, сорвал с шеи бязевую повязку, будто она его душила, и выскочил из мастерской. Я взяла бязь с верстака, а она влажная и вся в разводах розовых. Да что же это!
Он вернулся минут через двадцать, умытый, тихий, глаза прячет. Я чувствую, что надо бы мне уйти, а уйти не могу. Как такого, еле живого, бросить?..
Дядька сел. И сказал:
– Ладно, потерпи. Должен я досказать. Вся-то история длинная, так что уж я галопом по Европам буду. На хрен эти подробности.
И рассказал.
О БЕСАХ
– Что с этой барышней и с ее физиком дальше было, не узнавал и не знаю. Продолжал поганую свою работу, как зомби или вурдалак. Но при любой возможности в рюмочную или пивную забегал. Пил ежедневно, и не то что теперь, а много. Но по-тихому. Сходило с рук. И вот посылают меня следить за каким-то приезжим. Слежу за ним. А приезжие имеют обыкновение уезжать, так что идет он на Казанский вокзал и встречается там с другим приезжим, который ждет его на втором этаже, в ресторане. Ресторан в Казанском вокзале был шикарный. Высокий, с колоннами, скатерти крахмальные. Нам по нашей службе денег под отчет много давали, и одежду, и форму – любую, в разных местах по Москве специальные склады были. Я мог и полковником, а при необходимости и генералом нарядиться. В тот раз был штатским. Шляпа, усы и очки. Столик выбираю за колонной от моих подопечных, все мне при желании видно и всегда слышно. Болтают они всякую чушь. Я из-за колонны снимки своею бесшумной «лейкой» делаю. И подзываю официанта. Заказываю графин водки и порцию селедки иваси. Сижу, выпиваю. Графинчик скоро кончается. А я совсем трезв и плохо мне, черная тоска грызет. Заказать еще водки? Мои-то подопечные уже третий графин уговаривают. Всё же, думаю, надо бы на себя посмотреть, как я выгляжу. Спустился по парадной лестнице на один марш, там зеркало во всю стену. Поглядел на себя – отвратного вида мужик. С усами, в очках и в шляпе. Но трезвый. Поднялся снова в ресторан, шляпу, пальто снял, на стул положил. Мои по-прежнему чушь несут, довольно пакостную, но не по воровской и не по шпионской части, что-то про баб. Заказал я новый графинчик и соленых огурцов к нему. Не заметил, как выпил, а огурцы остались. Я снова к зеркалу, осмотрел себя пристально, вижу усатого мужика без шляпы, с усиками и в очках, не старого, но уже лысеющего, глаза блудливые, настоящий бес. Но трезвый. Вернулся, заказал, выпил. И еще бегал, и снова пил, и в какой-то момент отпустила меня тоска… Стало мне хорошо и беспамятно.
Очнулся я от головной боли. Не голова, а нарыв. И «тукает», именно как нарыв. Вижу – лежу в огромном кабинете с лепным потолком, на черном кожаном диване, и не абы как, а как в литерном вагоне – на белой крахмальной простыне и под одеялом с пододеяльником. Язык пересох, в горле ком. Помираю. Пытаюсь простонать, прохрипеть хоть что-нибудь. Не выходит. Но вдруг склоняется надо мною глупое лицо, вроде знакомое. Человек в белом пикейном пиджаке и с подносом в руке. На подносе граненая стопка и тарелочка с огурцами. Я ж такие в ресторане и ел, малосольные! Мотаю головой, не хочу, мол. Официант кивает, исчезает и появляется вновь. На подносе стакан чаю в подстаканнике МПС[6]. С лимоном. Я пью, и голос возвращается. Спрашиваю – где я и как меня звать. Официант отвечает, что как звать, не ведает, а лежу я в кабинете начальника Казанского вокзала и что скоро за мной приедут… Кто приедет? – спрашиваю. И вдруг сам понял кто. Бесы! Даже от ужаса сел и ноги с дивана опустил. Обнаружил, что на мне только майка да трусы. Официант видит мое недоумение, говорит, что все в чистке и вот-вот принесут. И еще говорит – опохмелиться все же надо. Я совет принял, стопку выпил, огурцом закусил. И вспомнил, как бегал по лестнице на себя в зеркало глядеть. Официант подтвердил, так и было. Рассказал, что подопечные мои напились и лицами в закуски упали, я же держался порядочно. Потом встал и пошел. На улице дождь, пальто со шляпой я на стульях в ресторане бросил. Мою шляпу и пальто осмотрели. Внутри шляпы был химическим карандашом написан номер, на пальто