Читать интересную книгу Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015 - Игорь Смирнов

В Сашиных комнатах на Васильевском бывали многие из маргинальной братии. Туда наведывался и Женя Вагин с впавшими после того, как он оттянул срок, щеками и обострившимися скулами, и его антипод, специалист по Хосе Марти и Мережковскому, тоже присевший (еще при Хрущеве), но начавший тайно сотрудничать с властями (разумеется, мы с Сашей не подозревали эту гниду* в упоенном стукачестве). Саша любил пожурить русский народ (“поротые жопы”) и предпочитал общаться вовсе не с ним, а с отщепенцами. Несмотря на стопроцентную личную удаль в конфликтах один на один, он побаивался русских в качестве некоей абстрактной массы. Возможно, что именно этот страх толкнул его на изучение “бунташного” XVII столетия. Ему хотелось разобраться и в себе, и в своем народе. Не исключено, что своей собственной необузданной энергии Саша и опасался в соотечественниках, проецируя себя в безликие национальные недра. Надо полагать, наконец, что Саша-1 стал Сашей-2, псевдоотцом нации, в частности, по причине глубочайшего неверия в способность русских самоорганизоваться. Не случайно Саша сдружился с Л. Н. Гумилевым, который считал, что русский хаос был упорядочен татаро-монголами. Саша — по меньшей мере пока я был с ним близок — не разделял исторического вздора евразийцев. Но и он был за то, чтобы русскими правила твердая рука.

Женя пришел после лагеря к Саше, когда тот уже бросил пить. В потреблении водки Саша был неудержим. Когда его загулы в конце 60-х превысили допустимое так, что промежуток между ними сократился до трех дней, ко мне обратилась его мать (все мы служили в Пушкинском Доме) и поведала план Сашиного излечения. Великий собиратель рукописей и первопечатных книг, Владимир Иванович Малышев отправил меня с Сашей в археографическую экспедицию на Северную Двину. Я был снабжен антабусом и каким-то другим лекарством, безвредным, но напоминающим по внешнему виду таблетки против алкоголизма. Дня три-четыре Саша, скитаясь со мной — где пешком, где на лодке — по Архангельской губернии, исправно глотал антабус, а затем я стал кормить товарища симулякром, щадившим печень. После начала обмана я осторожно принялся расспрашивать Сашу, тянет ли его на выпивку. Он отрицательно и не без горделивого восторга замотал головой. Саша легко поддавался внушениям. Он не был застрахован от воздействия на него людей, которым — речь идет о более позднем времени — хотелось бы манипулировать им с тем, чтобы сваять из него образцово-показательного представителя русской партии. И все же между ним и теми, кто лип к нему, был барьер — Сашина, я бы сказал, академическая пристойность. Верный ученик Б. В. Томашевского и П. Н. Беркова, Саша вовсе не был готов уступить позицию неподкупно-беспартийного исследователя мелкотравчатому расовому политиканству и держал голову много выше уровня, на котором располагался антисемитский кагал (“А правда, — сказал мне однажды Андрей Битов, — что ведь они [имелись в виду юдофобы] кагалом держатся?”; о чем-то подобном, об интроецировании нацистами сконструированного ими образа врага, рассуждала и Ханна Арендт в книге о тоталитаризме). Антисемитизм брежневской эпохи был направлен, прежде всего, против отдельных лиц и коррумпированным образом искал поддержки у государства (то бишь в обкомах КПСС). Он утратил те черты большого социоидеологического протеста (против русской революции), которые пытались придать ему ранее кое-какие ученые высшего класса, чьи имена я не буду здесь называть. Эти лица перекликались с Луи Селином и с другими принципиальными западно-европейскими антисемитами символистской и авангардистской эпох. Об этом стоило бы написать, иначе, чем Лиотар рассуждал о Хайдеггере, — Бог даст, когда-нибудь. Но антисемитизм следующего поколения был вырожден, патологичен, безыдеен (или несамостоятельно идеен) и грязен. Мы с Сашей столкнулись даже с одним негодяем из прибалтийских немцев, который ссал на могилу Пастернака. Жаль, что я узнал об этом после того, как короткая встреча с остзейцем закончилась, и не прибег к рукоприкладству.

Три свои главные работы — о русской поэзии XVII века, о юродстве и о преддверии петровских реформ — Саша подготовил в период абстиненции, который длился до 1980 года. Я считал и считаю Сашу человеком много более одаренным от естества, чем я. Он был необычайно талантлив — среди прочего и как стилист, искусно вплетающий в свою речь архаизмы. Одно меня настораживало в Саше — он всячески чурался теории. Даже “Поэтику композиции” Б. А. Успенского он не смог дочитать до конца, в сердцах отбросив ее как книгу якобы слишком головную. Между тем проблемы, которые Саша ставил, требовали теоретического обоснования. Так, он постарался восстановить по житиям фактическую историю юродства. Затея взывала к тому, чтобы задуматься над методологией этой реконструкции, над соотношением весьма шаблонизированного текста и прихотливо-своенравной жизни. Этим Саша не интересовался вовсе. Его замечательный труд о юродстве держится на проникновенной интуиции автора. Сашиной целью всегда было партиципировать предмет изучения, въявь пережить прошлое (в том числе и языковое), очутиться в нем — теория, так или иначе детище современности, могла только помешать исполнению такого намерения. Эмигрировав и ввязавшись в западноевропейский контекст, я выяснил, что протест против теории был свойствен и постмодернизму. Во Франции и в Северной Америке эта тенденция была по-своему философична — теорию ломали теоретики же, ссылаясь кто на Гёделя, кто на интуитивизм Бергсона, кто на апофатику, кто на еще что-нибудь. Сашина антитеоретичность была органической, не нуждалась в умственном легитимировании. Русский (зачаточный) постмодернизм, как и русское барокко, в котором Саша был докой, был во многом спонтанен.

Чем дольше Саша воздерживался от алкоголя и чем более упорно писал, тем сильнее он страдал от депрессии, которую старался преодолеть с помощью психотропных средств. Присутствие не столько здесь и сейчас, сколько там, где нас нет, скажем в XVII–XVIII веках, обессмысливает сегодняшний день, с одной стороны, а с другой, — не противопоставляет подорванной телесной самотождественности ничего, кроме лишь воображаемого пребывания в мирах иных. В этом суть парализующей действия индивида тоскливой индифферентности. Мнится, что ты не затребован обществом, потому что ты соматически не включен в обстающий тебя corps social. Антидепрессанты оказались для Саши недостаточной заменой водки. Как мне представляется, он начал меняться в сторону патриархальности и учительства как раз тогда, когда его стали допекать угнетенные состояния души. Критической точкой здесь оказалась речь Саши, произнесенная в 1978 году в музее-квартире Пушкина в годовщину его смерти. Помню, с каким тщанием и воодушевлением Саша готовился к выступлению, в котором он обрисовал Пушкина в качестве мирского святого, выдвигаемого народом во времена, когда церковная сакральность приходит в упадок (густая толпа, серевшая во дворе дома на Мойке, подтверждала слова, произносившиеся в пушкинских покоях). Оратор попытался объяснить слушателям, чтo есть авторитет, перед тем как сам решился сделаться таковым. Явился ли сдвиг в Сашиной позиции следствием его личной, независимой от лекарств, прописываемых психиатром, борьбы с депрессией? Похоже, да (Саша был религиозен, а как-никак уныние — один из семи смертных грехов, к каковым, кстати сказать, бражничество не принадлежит). То бессилие, которое настигает нас в полосы подавленности, Саша возместил сторицей, приложив много усердия к тому, чтобы занять место властителя общественных настроений. В этом целительном волевом акте скрывалась, однако, своя опасность. Саша-2 опять схватился за бутылку. Подобно тому как он не был удовлетворен историко-филологическим отсутствием в настоящем, он, мятущаяся душа, не мог довольствоваться и сиюминутной властью, при прикосновении к которой его завлекало в себя самозабвение. Однако еще до ораторствования Саши о Пушкине я замечал в нем тень удовлетворения, которое он испытывал всякий раз, когда имел случай попадать во главу угла какого-либо дела, например как редактор или как руководитель аспирантов. К этим заданиям Саша относился в высшей степени ответственно и был одним из самых заботливых опекунов, которых я знал. Ему импонировал инофициальный авторитет Солжа — глaвы “Русской культуры в канун Петровских реформ” он хотел поначалу назвать “узлами” на манер “Красного колеса”.

Теперь будет уместно ввести в рассказ еще одного (в сущности — третьего) Сашу — Александра Николаевича Бруханского, по прозвищу Брух (Bruch). Вскоре после войны он поступил на юридический факультет Ленинградского университета и на свою голову вышел на подпольного миллионера. Вместе с сокурсником он раздобыл две милицейские формы и сфабрикованные документы сотрудников угрозыска. Подельники благополучно изъяли у жертвы деньги и ценности. Но партнер Бруха перестарался с маскировкой. Чтобы направить расследование на ложный путь, он натянул на левую руку черную перчатку, разыгрывая из себя инвалида войны. Как водится в бытовом театре, в этом случае не обошлось без мимесиса: сочиняя себе особую примету, мнимый калека припомнил какого-то своего таллинского приятеля, который действительно потерял на фронте кисть руки. Через несколько месяцев после происшествия человек из Таллина нагрянул в Ленинград и предался вместе с двумя разбогатевшими студентами загулу в ресторане Витебского вокзала, сохранившим в нетронутости декадентский интерьер и еще не забывшим, видать, Иннокентия Анненского, который регулярно отправлялся отсюда в Царское Село. В этой располагавшей к отвлечению от скудного послевоенного быта обстановке вся троица и была арестована — милиция получила задание искать преступников по черной перчатке, которую носил один из них. Захватив невинного угрозыск, тем не менее быстро раскрутил подлинных участников ограбления. Брух получил срок. Его мать, весьма влиятельная дама из привилегированного мира павловской психофизиологии, постаралась облегчить участь сына, и он очутился в лагере с не слишком строгим режимом, где содержались непригодные для принудительных работ лица с разными физическими недостатками (особенно сильное впечатление произвел на Бруха один из заключенных, безногий, — он сидел за то, что, невесть как, изнасиловал в парке возле памятника “Стерегущему” молодцеватого капитана первого ранга). Выйдя на свободу, Брух подался в филологи и сделался любимцем Б. М. Эйхенбаума. Вместе с Сашей-3 я поступил в аспирантуру Пушкинского Дома. Брух был невысок, строен, безукоризненно воспитан, обходителен от природы и напоминал мне своим правильным точеным лицом Николая Аполлоновича Аблеухова из тех страниц “Петербурга”, где тот был изображен писаным красавцем. Как-то невольно получилось, что я снова ассоциирую Сашу-3 с началом XX века. Он и впрямь как будто оттуда попал в не свое время, где ему оставалось только совершать противоправные поступки, отлынивать от полезных дел да почитывать романы. Поскольку он хорошо владел основными европейскими языками (у него дома я впервые раскрыл томик де Сада), ему было поручено сочинять диссертацию о мировом значении Шолохова в сравнении с Фолкнером и Хемингуэем. Разумеется, Брух почти не притрагивался к кандидатской. Он пил — очень часто вместе с Сашей-1 и со мной.